Андрей Томилов - Горит костёр

Медведь был мёртв. Услышав скрип двери, за рекой снова забухал кобель. Лаял размеренно, с расстановкой, словно просил прощения.

Терентий подошёл к медведю. Он не был маленьким, просто он был очень худым, просто кожа, да кости. А шкура наполовину облезлая, – больной видимо. От него, даже от мёртвого, несло какой-то псиной и пропастиной.

– Через неделю бы сам околел, бедолага.

Терентий вышел на берег и увидел собак. Они сидели напротив, на кромке заберега и мягко виляли хвостами, радовались хозяину, думали, что вот сейчас он их как-то перетащит назад, к тёплому зимовью и станет кормить вкусной кашей с маргарином.

Десяток метров стылой, тягучей воды разделял кромки заберегов, отделял собак от хозяина. Течение рядом с образующимся льдом будто усилилось, будто спокойной лесной реке стало тесно там, среди льда. Чуть в стороне, на самой кромке сидела оляпка. Она распушилась, нахохлилась и казалась большой, размером с сойку. Через какое-то время снова поджимала пёрышки и резво ныряла в тёмную, холодную воду. Через несколько секунд выныривала, усаживалась на своё место и быстро расклёвывала, съедала ручейника. Снова распушалась, втягивала головку в плечи, – отдыхала. Вода и капелькой не приставала к ней.

– Как туда удрали, так и обратно приплывёте. Тьфу, на вас. – Терентий сплюнул в сторону собак, утёрся рукавом и вернулся к зимовью.

Снова обошёл вокруг медведя, легко перевернул его, рассмотрел детали вчерашней схватки.

– Вон, куда тебе вчера прилетело. Да, ловко получилось.

С левой стороны грудины, выпирающей ребристым конусом, зияла большая дыра от двойного выстрела. Даже сквозь шкуру были видны выступающие рёбра, настолько зверь был исхудавший. Конечно, в таком состоянии он был готов на любое преступление. – Откуда ты притащился? Не натворил бы беды у соседей. – Терентий топором отрубил, откромсал голову, положил её на чурку. Тушу, ухватившись за заднюю ногу, утянул по тропе подальше от зимовья.

– Пусть пока. Потом сожгу.

Голову приспособил напротив дверей, нацепил на еловый сук. Так и висела, облезлая, обглоданная, пока не появились летом туристы и не раскромсали, выковыривая, выдирая медвежьи клыки и другие зубы.

***

Два дня не ходил на промысел. Нашёл на полке какую-то старую мазь в стеклянной банке и смазывал следы от медвежьих когтей. Сперва было больно, даже боялся, не началось бы заражение, но боль быстро прошла и царапины стали подживать. С отступившей болью уменьшилась, почти совсем схлынула злость на собак.

Вышел на берег, позвал их. Кобель так и сидел в отдалении, только хвостом возил по снегу, а сучка носилась по самому краю заберега, взвизгивала, радостно лаяла, но прыгнуть в студёную воду не решалась.

Вернулся к зимовью, развёл костёр и повесил над пламенем закопченное ведро, стал варить собакам кашу.

– Уж на кашу-то вы переплывёте, ни куда не денетесь.

Специально громко брякал деревянной лопаткой о ведро, помешивая кашу. Но собаки лишь лаяли, выли, убегали по заберегу далеко вниз, проверяя, нет ли там перехода, возвращались назад и снова лаяли. Разлил ароматную кашу по кастрюлям и вынес на берег, поставил на виду. Снова посвистел, позвал собак.

– Да идите вы к чёрту! Жрать захотите, – переплывёте.

Ушёл в зимовьё. На нарах лежала рубаха, испорченная медведем. Уже в который раз взял её в руки, стал рассматривать. Рубаха хорошая, не старая ещё. И ткань добрая, – фланель, тёплая ткань. Можно бы и стянуть края, но тогда образуется рубец, да и возиться с иголкой совсем не хотелось.

– А-а, не бедствуем. Катерина новую купит. Для неё забава какие-то обновки покупать.

Ножом пластанул по вороту, а потом с треском разодрал рубаху надвое. Одну половину сунул здесь же, на нары, – пойдет соболей обезжиривать, другую повесил на стену возле печки, – на прихватки. Снова вышел посмотреть: не переплыли?

Нет. Собаки сидели друг подле друга и наблюдали, как две сойки торопливо, опасливо озираясь по сторонам, едят их кашу. На тальниковом кусту прыгала и стрекотала сорока, она тоже нацелилась на дармовое угощение, но ещё не решилась окончательно, не была уверена в полной безопасности, ожидала результата бесцеремонной наглости соек. Но теперь, когда даже появление охотника не спугнуло их, она тоже подлетела ближе и вышагивала по снегу в каких-то нескольких метрах от собачьих чашек.

Сука снова носилась по заберегу, припадала на передние ноги к самой кромке, к самой воде. Казалось, она вот-вот прыгнет, бросится в этот стылый поток, но она снова отскакивала, садилась на хвост и начинала выть. Вой получался жалобный, унылый, уплывал по безмолвной тайге далеко, далеко и замирал там, в распадках каким-то болезненным стоном.

– О, господи…. Что же я поделаю-то? Была бы хоть лодка.

***

Катерина умерла внезапно, неожиданно. Ковырялась на весенних грядках и присела. Он тут же, рядом, с лопатой. Улыбается, на него смотрит, словно обрадовалась, словно после промысла встречать вышла, лицом просветлела. А сама за грудь держится, ты, говорит, Теря, сам покидай самена-то. Сам, ничего, что не ровно, – вырастет, морква, она не привередная, – вырастет.

Витька один приехал, а Галинка с мужем. Зять серьёзный, упитанный, Галинка сказала, что он на должности. И имя у него самое, что ни наесть серьёзное, – Иван. Правда, как определил сосед, однорукий Фёдор, – так и хочется добавить отчество, больно уж взгляд у него взыскательный.

На поминки не остались. Витька буркнул, что дома помянет, а Галинка про билеты всё, про билеты. Да и, правда, Иван так ловко билеты взял, что прямо с автобуса и на поезд, совсем недолго ждать. Уехали.

Перед автобусом Галинка, что к чему, обняла отца и в ухо ему:

– Не любил ты меня, папка. Может и любил, как-то по своему, но не показывал. Нет, не показывал, а так хотелось.

У Терентия аж ноги ослабли: как же не любил-то, как же. Оказывается, свою любовь, свою нежность и преданность надо показывать. Оказывается недостаточно просто добрых слов, просто нежных взглядов, просто отцовских предостережений. Вот тебе и раз. Может и Витька бычится и молчит, что тоже в обиде барахтается, может и его не долюбили, не донежили. Может и права Галинка.

На поминках сидели сосед, однорукий, со своей Марией, да копальщики, трое парней, которых Терентий нанимал могилу копать. Ну, и сам.

Уже сколько лет прошло, Галинка ни разу не приезжала, хоть бы на могилку к матери. Нет, не была. Письмо однажды прислала. Сообщала, что внучке уж четыре годика. Карточку там же, в письме прислала. Красивая девочка, с бантиком. Написала, что в деревню приехать не могут, больно уж здесь комары злые, ребёнку вредно. Глупая эта Галинка, как была растютёха, так и осталась, – обратный адрес написать забыла.