Денис Соболев - Воскрешение: Роман

– Что тебе кажется здесь хрупким? – продолжила она, все еще громко, но, видимо, постепенно успокаиваясь; это была привычная тема и привычный разговор, так что орать именно сейчас особых причин вроде бы уже не было. – Что тебе кажется хрупким? Маразматические старцы? Тысячи ракет, которыми мы пугаем весь мир? Десятки тысяч танков? Да даже если все это вдруг и развеется, во что я не верю ни на минуту, человечество только вздохнет спокойнее.

Так у них появилась камера. А вот по поводу истории они долго спорили. Мите хотелось снимать фильм о ковбоях и индейцах, как в гэдээровских фильмах с Гойко Митичем или в тех фильмах, которые показывали в Доме кино на Манежной; Лешу же ковбои совершенно не интересовали, ему хотелось снимать фильм про то, как на нас нападают злые американские пираты, как в «Пиратах XX века», но они оказываются не только подлыми, но и слабыми, и мы их побеждаем; а Арина вообще хотела снимать сказку с эльфами, гномами, призраками и привидениями, чтобы было как в «Хоббите». Была еще возможность, которая нравилась им всем, снимать фильм вроде «Неуловимых мстителей», и там могли бы быть и ковбои, и злые американцы, и привидения, но именно к такому фильму им никак не удавалось придумать сюжет. Так что пока они просто решили снимать фильм о том, как хорошие побеждают плохих – и американских разбойников, и привидения, и гоблинов, и бандитов из «Неуловимых мстителей», хотя побеждают, конечно, не сразу, а поначалу иногда даже пугаются, но зато такой фильм они могли снимать по частям, придумывая каждый кусочек по отдельности и не вступая в бесконечные споры о том, что же именно они делают. Они пристроили к работе еще пяток соседских детей, одному из них родители тоже дали камеру, хоть и какую-то слишком сложную, и в разных составах они по полдня бегали по окрестным паркам и дворам, строительным площадкам и проходившей недалеко от дома железной дороге Москва – Хельсинки, по которой на самом деле в основном гоняли бесконечные товарняки; а потом уже, летом, по лесам вокруг дачи. Так, практически случайно, разумеется об этом не подозревая и все же постепенно расширяя круги увиденного внимательными глазами мысли, Митя едва ли не впервые соприкоснулся с сущностью пространства.

Второе его соприкосновение с мыслью о пространстве было скорее опытом свидетеля. В Кировском театре иногда бывали дневные балеты специально для детей; с одного из таких балетов они с дедушкой и Ариной возвращались. Решили немного пройтись; дойдя до ограды сквера, окружавшего Никольский собор, увидели Петра Сергеевича и Катю, молча идущих по направлению к выходу вдоль широкой дорожки с оградами по сторонам. Яркое дневное солнце светилось на голубых барочных очертаниях собора, высоких куполах, крестах, колокольне, стоящей отдельно, на самом берегу канала, зелени сквера. Петр Сергеевич шел чуть позади, ссутулившись; Катя думала о чем-то своем и смотрела вперед светлым отсутствующим взглядом. Дедушка жестом остановил детей и, когда Петр Сергеевич подошел поближе, окликнул его; тот удивленно поднял голову. Заулыбался. Катя, судя по всему, осталась к встрече равнодушной. Вместе они продолжили идти вдоль сквера.

– Как мне кажется, – неожиданно сказал Петр Сергеевич, после того как обычные приветствия остались позади и все они даже выдержали небольшую паузу, – когда вы, историки, даже великие, пишете о России или Союзе, вы упускаете нечто очень важное. Что естественно. История – это наука о времени и о событиях во времени. Но о России нужно думать в первую очередь в пространстве.

– На мой вкус, – ответил Натан Семенович, – это звучит слишком философски и слишком обще. История наука эмпирическая. Или, по крайней мере, старается такой быть, когда не хочет за себя стыдиться.

– Нет, нет, – возразил Петр Сергеевич, – я имею в виду нечто очень простое и очень конкретное. Мы живем в самой большой наземной империи в истории человечества. В данном случае это не философская посылка, а факт, неизбежная контекстуальная данность самой мысли. Нельзя думать о России, не принимая его во внимание. Поэтому быть человеком именно в России – значит быть именно в таком пространстве. И быть в такой истории. Ты не согласен?

Натан Семенович взял секундную паузу.

– В таких терминах я никогда об этом не думал. Хотя это правда, конечно. Но что из этого следует? В какой-то более практической плоскости.

Они вышли на канал; солнце отражалось в мелкой ряби городских волн.

– Ты завтра вечером свободен? – спросил Натан Семенович.

Петр Сергеевич кивнул.

– Тогда приходи поближе к вечеру. И Вера будет тебе очень рада.

Петр Сергеевич кивнул снова. Когда они с Катей ушли, Митя удивленно взглянул на деда: редко видел его столь сосредоточенным. Иногда ему даже казалось, что дед думает, что знает ответы на все вопросы, и это раздражало.

– Почему его внучка всегда с ним? – спросил Митя. – А ее родителей ты никогда не приглашаешь? Они их прячут?

– Ее родители в командировке, – ответил дед.

– Где?

– Сын Петра востоковед. А его жена предпочитает жить вместе с мужем. Где бы это ни было.

– И что? – спросил Митя.

– Не то чтобы причины не были реальными, но мне, как историку, кажется, что нам все же не следует туда соваться.

Дед почти всегда говорил понятно, так что было видно, что он думает о чем-то другом. Митя понял, что это связано с завтрашним разговором, и напросился на Петроградскую на следующий вечер. Арина отказалась наотрез; она уже поняла, что Катю не переносит. Но на этот раз Петр Сергеевич пришел один, без Кати. Устроились прямо в кабинете у дедушки Натана, среди книжных полок до потолка, напротив эркера. Митя сидел в самом углу кабинета, тихо как мышь.

– Глядя на большинство стран, – почти без предисловий сказал Петр, когда они сели, а Вера принесла пирожные и разлила чай по чашкам, – мы обычно в первую очередь ищем последовательность и причинность. В российском же пространстве все происходит одновременно. Избыток хаоса и избыток власти, исключительная внутренняя свобода и крепостное рабство, сложность и примитивность, крайности веры и цинизма, тотальности и духовности и мещанства, невиданная по тем временам новгородская демократия и садистская автократия Ивана Грозного. И разные люди – они тоже одновременны; карелы и якуты. Да что там говорить. Мы сущностно обречены на противоречия и одновременность.

Натан внимательно его слушал.

– Точно так же в России интеллигенция и народ, – продолжал Петр. – Как две стороны одного листа бумаги. Они созданы единым историческим процессом, их невозможно разделить, даже онтологически они не могут существовать друг без друга. Трагедия в том, что эти две стороны не только перестали друг друга понимать, но даже видеть.