Денис Соболев - Воскрешение: Роман

Сияли люстры; слушатели начали рассаживаться. Арина тоже попрощалась и стала возвращаться к родителям. И, только пройдя уже большую часть пути, она неожиданно обнаружила, что рядом с ней нет Мити; как это ни странно, он все еще разговаривал с Петром Сергеевичем и Катей. Сама Катя давно уже сидела на своем месте, тоже повернувшись к Мите вполоборота, а он продолжал с ней говорить, перегнувшись через спинку незанятого места. Арина удивленно и непонимающе взглянула на него, но Митя даже не заметил ее взгляда. Она увидела, что две сидевшие в следующем ряду седовласые дамы почти одновременно развернулись и с осуждением посмотрели на всех троих; Арина была полностью на их стороне. Петр Сергеевич что-то тихо сказал Мите, тот кивнул и побежал в сторону родителей. Но, пробежав приблизительно полпути («Куда смотрят его родители», – услышала Арина чье-то удивленное замечание), он неожиданно остановился и, снова повернувшись к ним обоим, замахал Кате. В этот момент Арина почувствовала странный укол, знакомый и незнакомый; так бывало, когда родители не обращали на нее внимания. Она не знала, как назвать это чувство, и, как ей показалось, быстро о нем забыла.

Снова вышел Мравинский, зал зааплодировал. Коротким жестом Мравинский прекратил аплодисменты, взмахнул рукой, и в образовавшуюся беззвучную пустоту вернулась музыка. Неожиданно для себя Арина поняла, что в этой музыке было то, чего она никогда не могла достичь, когда играла сама; и дело было не в технике. Она знала, что играет не очень хорошо, даже для своего возраста, и это совершенно ее не расстраивало. «Эта белобрысая, наверное, лучше меня играет», – подумала Арина, все еще раздраженно глядя в сторону седой головы Петра Сергеевича и его внучки, которую было едва видно из-за спинки кресла. Дело было и не в том, что звук ее фоно невозможно сравнить со звуком оркестра; никому бы не пришло в голову их сравнивать. Наверное, думала она потом, дело было даже не в гении дирижера. И все же в эти минуты она ощутила что-то такое, чего никогда не ощущала раньше. Впоследствии она часто возвращалась мыслями и чувствами к этому переживанию, пытаясь найти, но так и не находя для него нужных слов.

То многое, случайное, изменчивое и текущее, что она так часто слышала в прошлом или разучивала сама, отступило под грузом объединяющего его единства; и этот груз оказался столь легким, что все то мгновенное и с известной степенью определенности подлежащее фиксации нотами, что она слышала в каждый конкретный момент, приподнялось над этим скользящим движением, над внутренним ощущением времени, оказавшись в воздухе, собравшись в то значимое единство, для которого она не могла найти верных слов. Ей казалось, что музыка стала прозрачной и через нее проглядывает что-то еще, другое, неуловимое, но несомненное и настойчивое. В этот момент Арина почему-то вспомнила промелькнувший около двух часов назад перед ее глазами желтый силуэт Русского музея, зависший в освещенном фонарями темном осеннем воздухе. Пожалуй, никогда еще она не слушала музыку так невнимательно и никогда, ни до, ни после, не ощущала столь отчетливо проявившийся перед ее глазами смысл. Казалось, что воздух филармонии расступился и она увидела нечто по ту сторону воздуха.

– Дедушка, а что существует по ту сторону воздуха? – спросила Арина через несколько дней. Она не хотела говорить об этом с родителями, да и с Митей тоже: «Пусть общается с этой дрессированной белобрысой», – подумала она тогда.

– Эфир, наверное, – улыбнулся он. – Только эфира не существует.

– А я его видела, – спокойно и уверенно ответила Арина.

Той весной и тем летом Митя тоже осознал нечто важное, нечто такое, что тогда, разумеется, еще не мог сформулировать и тем более осмыслить; и все же само это смутное осознание, хоть и появившееся пока в случайном, хаотическом опыте, сохранилось у него в памяти. Это осознание касалось сущности пространства. В те годы они с Лешей постепенно начали проводить все больше времени без взрослых; бегали не только вокруг домов и по соседским дворам. Изучали окрестности дачи, уходя от нее все дальше, разглядывая покрытые ряской лесные пруды с гулким чавканьем воды и отчетливым кваканьем лягушек. Шатались по паркам, ближним и дальним, по улицам центра и широким новым проспектам, по стройкам и железнодорожным насыпям. Взламывая двери, залезали в законсервированные городские бомбоубежища. Иногда даже углублялись в Удельный лесопарк, приближаться к которому им было категорически запрещено. Разумеется, совсем не обо всем этом они рассказывали родителям и уж тем более не рассказывали о походах в лесопарк. А весной их давнее, практически несостоявшееся приключение с Элизабет Тейлор получило неожиданное продолжение.

Митя вспомнил про нее случайно, через несколько лет, и решил узнать, кто же она такая; у «Брокгауза и Ефрона» ничего о ней не нашел, так что пришлось идти в школьную библиотеку, где была Большая советская энциклопедия. От прочитанного Митя пришел в восторг и настолько увлек Лешу своим открытием, что они решили снимать фильм, вооружившись модернизированной кинокамерой «Аврора» с перфорацией «Супер 8». Арине, хотя она и была маленькой, они тоже разрешили присоединиться. На самом деле поначалу камеру «Кварц» с более сложной оптикой, хоть и пружинным механизмом родители им не дали, а другую купить отказались. Кинопроектором «Русь» пользоваться разрешили, но без своей камеры на нем можно было смотреть разве только что выпуски «Ну, погоди!» да короткометражки про Вицина, Моргунова и Никулина. Все трое были пьяными и смешными им совершенно не казались. Так что без камеры проектор оказался абсолютно бесполезным. Они с Ариной долго на это жаловались, и в итоге камеру им купили дедушка и бабушка. Митя случайно услышал обрывок ссоры на эту тему.

– Зачем вы портите детей? – говорила мама, да еще и на повышенных тонах, так что было слышно через закрытую дверь; говорила едва ли не на пределе того, насколько было вообще принято повышать голос. Разумеется, приезжавшие «отовариваться» родственники постоянно друг на друга орали, но это не определяло иную норму для них самих; скорее просто превращало родственников в непреодолимо чужих. Они и были чужими.

– Мне вы таких дорогих игрушек не покупали, – добавила она.

– Ирочка, прекрати. Пусть снимают свой фильм, – спокойно сказал дед, а потом добавил нечто не очень понятное, но именно в силу своей непонятности так и не стершееся из Митиной памяти: – Все это очень хрупкое. Ты даже не представляешь насколько. Мне иногда кажется, что чуть коснешься пальцем – и все рассеется. И ничего больше не будет.