Леонид Глаголев - На белой дороге

Мне не забыть тех чёрно-белых снимков, где бывший мой товарищ, мой фотограф, весёлый и счастливый, сидит на скамеечке, обнявшись со строителями, отмечая новоселье в новой комнате, не забыть его озорного участия в моей прошлой – да, уже можно так сказать! – в моей прошлой жизни, как не забыть и своего родного города, города моего детства, моей юности, и всего того, что было связано с ним.

Кажется, это было не со мной. Или, как говорят, в прошлой жизни. Перед тем, как уволиться с первой своей работы, полученной по распределению, нужен был поступок. Ссора с начальством подошла бы, но не было веской причины для ссоры.

И вдруг…

Вот именно, это «вдруг»… Начальство приехало само. Как-то по-будничному отвело меня в коридор и в стиле променада вроде бы к слову спросило – а почему?.. И куда, собственно, тропа проторена?

Ничего вразумительного не ответив, кроме как – засиделся, мол, – я решал уже другую задачу.

Значит, в стройных рядах инженерного братства завёлся фискал. Официального заявления не было, а слухи поползли, кто-то обмолвился. Если я не говорил, тогда ерунда получается; знали свои домашние, но трезвонить на работе о моих планах…Так откуда, где источник, где первопричина?

И мне вспомнилось: тридцатого Тенгиз объявил, что с родины получил фантастическую посылку с домашней чачей, а тридцать первого в пять вечера после работы она была торжественно распакована под дружественные аплодисменты всех присутствующих, заинтересованных лиц отдела.

С чачи тогда всё и началось.

В порыве великодушия в середине широкого русско-грузинского застолья Тенгиз бросил клич:

– Генацвале, кому нужны ёлки?

Из девятерых присутствующих загодя ёлку купил лишь самый предусмотрительный из нас, зам. начальника отдела. У остальных ёлок не было, ибо всегда вышеозначенную покупку откладывали на самый последний срок. Но сегодня, находясь в тёплой дружеской компании, и думать не хотелось куда-то тащиться, чтобы решать эту постоянную предновогоднюю задачу. Опять же, русские традиции требовали самоотверженности, и после первого-второго января, придя в отдел, каждый отдавал отчёт сообществу, где, как и вопреки чему удалось решить проблему.

Заметьте, заканчивался тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год, чисто мужская компания, последний рабочий день уходящего года, на столе, освобождённом от старых папок с чертежами, застеленном давнишним номером газеты «Труд», горкой располагались абхазские мандарины, бутылка тёмно-зелёного стекла без этикетки с подозрительной затычкой из какой-то промасленной синюшной бумажонки привлекала недвусмысленное внимание; тонкая, до невозможности засушенная колбаска источала бесподобно убийственный гастрономический аромат… О чём тут ещё говорить?

Купленная кем-то селёдка Тенгизом была отвергнута с негодованием и вынесена хозяином оной на подоконник.

У меня ёлки не было, и мой голос потонул в восклицаниях страждущих: – мне!.. – и руки уже совали нашему грузину мятые рублёвки.

– Не надо, генацвале, уберите деньги. Ёлки – бесплатно, от меня… Подарок, понимаешь?!

Сообщество одобрительно загудело, послышались восклицания: – Вот это душа… люблю!.. У грузин нам, русским, ещё учиться и учиться… Молодец… Ай, молодец!..

Тенгиз кому-то позвонил, прибежал техник со второй смены, потом появился всем нам знакомый прапорщик со своим знаменитым трёхлитровым, в драконах, китайским термосом, встреченный уже единогласным «Ура!»

Прапорщик приводил солдат-строителей на пристройку к корпусу, а поскольку наш техотдел имел самые непосредственные связи с отделом капитального строительства – играли в шахматы комната на комнату в обеденных перерывах, трое на трое с каждой стороны, и служивый заменял недостающих либо капитальщиков с одной стороны, либо технологов, с другой, для поддержания кворума – то веселье расцветилось недостающими до сей поры армейскими стилистическими красотами.

– Витька, а термос, случайно, не пустой?

– А на этот раз с чем, с компотом или чаем?

– Смотри, тут уж не до шахмат; соображаешь?

Прапорщик Виктор был человеком надёжным и по-свойски смышлёным. Участь всем знакомого термоса в его судьбе мне до поры была непонятна, пока я как-то не поинтересовался у коллег – а почему у нашего служивого говорок какой-то не совсем внятный, дефект речи, что ли? Ребята тогда расхохотались, а зам. начальника пояснил:

– Виктора на службу снаряжает жена, наливает ему чай или компот в термос, но по его просьбе не до конца, не под завязку; мол, столько не выпить за день. Тот доходит до части, в каптёрке у его коллеги стоят ящики с «фетяской», такое молдавское вино. Термос доливается бутылкой роскошного напитка под пробку, получается некое подобие глинтвейна, и потому на объекте наш прапорщик постоянно ходит розовый, весёлый и красивый, только чуть с прононсом напряжёнка. Но, когда отводит роту в часть, термос несёт уже пустым, очаровательнейшие ощущения проходят, и он опять становится строгим, но справедливым, как и положено по уставу.

Чача оказалась на вкус противней, чем ожидалось, но пилась легко, и с каждым тостом всё легче и легче. Перед дегустацией хозяин проверил напиток на крепость, отлил немного в чашку и запалил – горячительное взялось гореть без дыма и запаха, но с какой-то синевой. Пили небольшими стопками, закуска, как никогда, соответствовала статусу компании, и когда заявился ефрейтор, подмигнувший нашему прапорщику: мол, всё сделано, как надо, Тенгиз воскликнул очередной тост:

– Да войдёт радость в каждый ваш дом, генацвале, с теми ёлками, которые обещал; айда выбирать!

Осушив стопки и накинув кое-как верхнюю одежду, мы весёлой гурьбой выскочили из отдела. На стройплощадке в свете прожекторов тихо падал новогодний снег, не было ни души, и только к дальней строительной бытовке вела узкая цепочка следов.

Тяжёлый, с лёгким налётом ржавчины, амбарный замок в здоровенных ладонях Виктора казался детской игрушкой. Провернув два оборота ключом, он отошёл, и, подмигнув, произнес:

– А теперь – налетайте, только чур: свет не включать!

Уже после праздника, вернувшись на свои рабочие места, до нас дошли слухи, что заводская охрана обнаружила в неотапливаемом складе со стороны пристройки свежезаделанную красным кирпичом дыру, через которую неизвестными были похищены восемь из пятнадцати двухметровых ёлок, невероятно пушистых и свежих, припасённых для начальства, и за которыми должна была подъехать машина в перерыве второй смены.

Всё это случилось потом, потом; прошли годы, десятки лет – страшно подумать! – но я помню до сих пор, как примёрзшую дверь строительной бытовки отдирали со скрипом, как мне в нос ударил ни с чем не сравнимый запах недавно спиленной сосны. Я был первым в толпе, меня тогда внесли и повалили в это предновогоднее сознание, я упал в хвою, глаза самопроизвольно закрылись, вдохнул полной грудью этот потрясающий новогодний запах детства, и уже верилось, что чудеса обязательно случаются, нам только не хватает искренней веры в них, в себя, в лучшее, во всеобщую гармонию мира и счастья.