Шмуэль Агнон - Во цвете лет

Не успел он договорить, как пришла Киля, и мы накрыли на стол.

– И в домоводстве ты сведуща? – воскликнул Готскинд, как бы удивляясь. – Говоришь, отец скоро придет. Если так, подождем его, – сказал Готскинд, как будто только сейчас ему такая мысль пришла.

Подошел восьмой час, и отец вернулся. Готскинд сказал отцу: легок на помине. Вот и часы бьют. Свидетелями часы, что я правду говорю. И подмигнул он отцу и сказал: к тебе я был послан, и вот Господь явил мне и дочь твою.

В ту ночь мне снилось, что отец выдал меня за индейского вождя и все тело мое в татуировке из целующихся уст. И муж мой сидит напротив на скале и расчесывает бороду лапой стервятника, и удивилась я. Ведь известно, что индейцы стригут бороду и голову, откуда у моего мужа столько волос?

Прошло четыре дня с моей встречи с Мазалом, и я не ходила на курсы. Боялась я, что увидит отец и забеспокоится обо мне. И думаю я, когда пойти на занятия: если приду на курсы и Мазал там, то застыжусь, а если приду, а Мазала еще нет, то от звука его шагов задрожу. Опоздаю-ка я к началу занятий, чтобы он внезапно меня увидел. И пошла я на курсы, и вот уже начался урок, а ведет его другой человек. Спросила я одну курсистку: почему Мазал не пришел. И сказала она: и вчера и третьего дня не приходил Мазал, и кто знает, придет ли еще когда-нибудь. Сказала я: загадками говоришь. И отвечала девица: дело в женщине. И я задрожала. И рассказала мне девица, что оставил Мазал курсы из-за учителя Капирмилха, что получил деньги от своей бабки, а та прислуживала в дому у Мазала и деньги послала внуку в конверте, что взяла без спросу у своего хозяина со стола. Открыл Капирмилх конверт, а там еще и письмо, которое написала одна курсистка Мазалу. А отец курсистки одолжил как-то деньги Капирмилху, и сказал Капирмилх ему: прости мне мой долг, а я дам тебе письмо твоей дочери к ее любовнику, к Мазалу. Услыхал об этом Мазал и ушел с курсов, чтобы не пострадал из-за него весь семинар.

Вернулась я домой и обрадовалась, что не будет больше Мазал учить на курсах, и не подумала даже, что останется без заработка. Правда, больше не увижу его, но и не устыжусь при виде его. И сразу опротивели мне курсы. Сидела я дома и помогала Киле во всяких домашних работах. Вспомнила я старых учительниц, и тошно стало мне. Неужто загублю я жизнь за безвестными книгами и стану как они? И думая об о том, забыла я и про домашние работы и оставила хозяйство. Хотелось мне выйти на улицу, вдохнуть ветер, размять ноги. Встала я, накинула шубку и вышла. По пути зашла я в дом Готлибов. Минчи поспешила мне навстречу и взяла мою руку в свои и согрела и мне в глаза заглянула – узнать, принесла ли я какую весть. И сказала я: нет вестей. Пошла я погулять и заглянула к вам. Она сняла с меня шубку и усадила у печки. Выпила я стакан чаю, встала и пошла, потому что услыхала, что мытный начальник придет к трапезе, и побоялась, что помешаю господину Готлибу поговорить с ним по делам.

Дождь был на свете, и я сидела дома. Весь день читала книжки или сидела с Килей на кухне и помогала Киле в ее работах. Покойны помыслы сердечные, худа не мнится мне.

В восемь вечера отец вернулся домой. Молча скинул он башмаки и переобулся в тапочки. Шорох его тихих шагов как бы напомнил мне о тишине дома. Стол был накрыт к его приходу, и с его приходом мы сели ужинать. А потом засел отец за расчетные книги, а я сидела рядом до десяти. А тогда он встал и сказал: а сейчас иди почивать, дочка, и погладил меня по голове, и я опустила голову. Какое невыносимое счастье. Так прошла пора дождей. [37] …Прошла пора дождей… – по-моему, и еще год прошел и Тирце 17.

Солнце засияло над городом, и грязь почти просохла. Рано пробудилась я и не смогла уснуть, казалось мне, что-то стряслось в мире. Обратила я лицо к окну, а за ним темно-синее небо. Неужто бывает такой свет, а я и не знала. Только через несколько мгновений поняла я, что обмануло меня оконное стекло. И все же не проходила моя радость.

Быстро я встала и надела свои одежды. Что-то стряслось в мире, пойду посмотрю, что это. Вышла я на улицу. И с каждым шагом останавливалась в изумлении. Поглядела я на витрины лавок – все они сияли в свете дня. Сказала я себе: пойду в лавку, куплю что-нибудь. Не знала, что куплю, но решила купить и не гонять Килю. Но в лавку я не вошла, а пошла на край города, к мосту. А под мостом дома, с обеих сторон дома. Голуби летают с крыши на крышу, а на одной крыше муж и жена чинят крышу. Поприветствовала я их, и они ответили мне. Пошла я дальше, и вот стоит старушка, будто ждет, когда я спрошу ее, куда идти. А я не спросила. Вернулась я домой, взяла книжки и пошла на курсы, и противны мне были курсы. Гнездо скуки этот дом. Вижу, не перед кем там излить мое сердце, и еще больше возненавидела я курсы. Омерзели занятия душе моей. И сказала я: расскажу Мазалу. Не знаю, что меня спасло, но сладко мне стало от этой мысли, и тешилась я ею весь день. Но как мне с ним заговорить, ведь к нему домой не пойду и на улице не встречу. Прошла зима, сошел снег, а мы не встретились.

В то время приболел отец, и пришел Готлиб пожелать ему выздоровления, и рассказал ему Готлиб, что расширяет он свою парфюмерию, потому что дал ему денег брат и вошел в долю, и власти препятствовать более не будут, воевода-начальник стал на его сторону, потому что получил взятку. Милый друг, сказал воевода Готлибу, все чиновники вплоть до кесаря гонятся за мздой, нет воеводы, чтобы не брал взятки. Приведу тебе пример, сказал воевода, спросишь про такого-то, кто он и как выглядит, а тебе скажут: длина его носа пять сантиметров, ты испугаешься, но на самом деле пять сантиметров – длина любого носа. И сказал Готлиб отцу: не мне их судить, но их порочная невинность рассердила меня. Сегодня они тебя утешат, а завтра и не вспомнят. Куда лучше чиновники в России: мзду берут и глаза честностью не слепят.

Когда уходил Готлиб, проводила я его, и сказал мне Готлиб: от больного к больному. Скрыла я смятение и спросила: кто болен? И ответствовал Готлиб и сказал: господин Мазал болен. На миг захотелось мне пойти с ним. Но потом одумалась я и не пошла.

– Смотри, как странно, Тирца, – сказал мне отец, – Готлиб всегда работает и не жалуется, что детей у него нет. Кому он оставит плоды своего труда, когда призовет его Господь? – И приказал отец принести ему расчетную книгу и сел на кровать и работал до ужина. А назавтра с утра выздоровел отец и встал с ложа недуга. А пополудни он пошел в лавку, а я пошла к дому Мазала.

Постучала я в дверь, и нет голоса, и нет ответа. Подумала я: слава Богу, что никого нет. И все же не унесли меня ноги. Вдруг постучала я изо всех сил, ибо увидела, что никого в доме нет, и дерзнула рука моя.

Прошли мгновения, и сердце мое ослабело. Вдруг услышала я движение в доме, и душа моя встрепенулась. И собралась я уйти, и вышел Мазал. А Мазал укутан в накидку. Поздоровался он со мной. Потупила я очи долу и сказала: вчера приходил господин Готлиб и сказал, что сударь заболел, вот я и пришла проведать. А Мазал не отвечал мне ни слова. Одной рукой он звал меня в дом, а другая держит ворот накидки. Ноги мои подкашивались, а Мазал сказал: простите, сударыня, не могу говорить. И пошел Мазал в другую комнату. Несколько минут прошло, и он вернулся, одет в лучшие одежды, и откашлялся. И внезапно смолкла светлица, и мы двое в светлице. Поставил Мазал мне кресло перед печкой и сказал: садитесь, сударыня. И спросил меня Мазал, зажил ли собачий укус у меня на руке. Глянула я ему в лицо, и глаза мои полны слез. И Мазал взял мою руку и сказал: прости. А голос его нежный, теплый, ласковый. Понемножку прошло мое смятение. Оглядела я комнату, что знала с детства, но была она мне внове. Жар от печки обнимал меня, и дух мой ожил. Мазал подложил полено в печурку, и я поспешила ему на помощь. И в спешке простерла я руку, и упала карточка со стола, и подняла я карточку, а на ней женщина. И взгляд ее как у женщин, у которых все есть, а на лбу тревога, будто не верит в прочность счастья. Это моя мать, сказал Мазал и поставил карточку. Это единственная, потому что не снималась она с девичества, и лишь раз в девичестве снялась на фотокарточку. Много лет прошло с тех пор, и лицо ее уже не то, что на карточке, и все же лишь этот облик я храню в памяти, как будто бесследно протекло время. Тишина ли в комнате повлияла на него и отверзла уста, или я, сидящая против него в вечерний час? Мазал долго говорил, и рассказал мне Мазал житие своей нежной матушки таким образом: