Олег Попенков - О любви еще раз

Эвелина в застольях не участвовала. Сидела абсолютно трезвая и грустно наблюдала за тем, как постепенно набираются её «девочки», вдоволь хватившие лиха за свою недолгую жизнь.

Пить рюмками принято не было. Наливали до половины в гранёные стаканы и опрокидывали легко, как воду, подражая мужчинам. Копейкина никого не осуждала, винила во всём войну.

Она не употребляла спиртного вовсе потому, что, выпив, становилась, по её собственному определению, «полной дурой» и начинала петь. Петь громко. От её сильного голоса выли бездомные собаки и звенела стеклянная посуда.

У женщины не было слуха, но не петь в такие минуты она не могла. Это было сущее наваждение, волна необоримой силы, идущая откуда-то изнутри. Возможно, это заменяло ей бабий вой, копившийся годами где-то у неё внутри, кто знает? Впрочем, случалось такое с нею нечасто и всегда, как говорят, при веских основаниях.

Впервые она крепко выпила и неожиданно для себя самой вдруг запела в 44-м, когда принесли похоронку на её Копейкина, погибшего при освобождении Киева.

Подруги говорили: «Не верь, ошибки случаются часто!» Но она почему-то сразу поняла, почуяла сердцем: пришла беда! Да и не мог её Славка, имевший слабое зрение и с детства носивший очки, выжить на той страшной войне. Человек сугубо гражданский, освобождённый от строевой службы по зрению, уходил на фронт добровольцем.

На вокзале у эшелона она едва узнала мужа – так изменилась его внешность: в военном обмундировании с шинелью-скаткой через плечо, мешком сидевшей на его узких плечах гимнастёрке, с винтовкой и в пилотке. Как странно было видеть в его руках оружие! Вот книгу – другое дело!

Позже почему-то одна и та же глупая и навязчивая мысль всё время лезла ей в голову: «Успел ли Копейкин хоть раз выстрелить из своей винтовки по врагу?» Ей казалось нелепой само это предположение в отношении человека, который в своей жизни не обидел даже муравья!

Второй раз Эвелина запела по пьяному делу уже после войны, в голодном 47-м, когда в самом начале месяца «потеряла», как считала сама, не обвиняя никого, с кем ехала в набитом битком холодном трамвае, сразу все продуктовые карточки, которые выдавались на месяц вперёд.

Погибнуть ей и её маленькому сыну Вовке не дали соседи и сослуживцы, неожиданно взявшие шефство над ними. Ежедневно, по нескольку раз приходя в их дом, приносили кто хлеб, кто кашу, кто яблоко. У кого что было. А иногда и остывший за время пути борщ.

Женщине не нужно было объяснять, что значило оторвать в то голодное время лишний кусок хлеба от своей семьи…

Случались и другие, более мелкие истории – причины грустных песен, но о них как-то не помнилось.

А вот последний раз в памяти остался. Тот «песенный запой» произошёл с нею уже в конце пятидесятых, когда она совсем уж отчаялась покинуть с сынишкой угловую холодную комнату в опостылевшем дощатом бараке, получив очередной решительный отказ от железнодорожного начальства в квартире в готовом к сдаче, четвёртом по счёту ведомственном доме.

Словом, всё её «песенное творчество» было не от хорошей жизни, и Эля не хотела вспоминать то, что было с ним связано.

***

Вчера из-за аварии на узловой станции их состав отправили на переформирование, подцепив часть вагонов к другим поездам. А девчонок и её саму вернули по домам с попутными рейсами. Так что в пути она в этот раз была совсем недолго: чуть более четырёх суток.

Открывая ранним утром входную дверь в пустующую двухкомнатную квартиру на первом этаже, Эвелина очень хотела, чтобы случилось чудо и из своей комнаты выглянул сын, Володька. Она почти явственно услыхала его голос:

– Привет, ма! Как съездила?

Женщина даже зажмурила глаза от радостного ожидания.

Но… чуда не случилось. Её Володенька теперь далеко от неё. В Западной Сибири, на комсомольской стройке, куда он уехал со своими друзьями-сослуживцами сразу после демобилизации из армии.

Сын служил на Тихоокеанском флоте долгих четыре года. Время тянулось медленно, превратившись для женщины в настоящую пытку, в ожидание очередного коротенького письма. И вот, наконец, её роднулька вернулся!

Эвелина не находила себе места от радости и гордости за него, повзрослевшего, настоящего мужчину! А как шла ему флотская форма! На груди у сына горела медаль и знак «За дальний поход».

Каждое утро он делал зарядку во дворе, а потом обливался по пояс холодной водой, и от его разгорячённого тела шёл пар. А после он аккуратно и тщательно гладил брюки, добиваясь идеальной стрелки, чистил одёжной щёткой пиджак и драил до блеска, как на флоте, полуботинки чёрным гуталином.

Она не успела даже наглядеться на него, как вдруг сын объявил ей, что уезжает вновь. Теперь на сибирскую стройку!

Повесив на вешалку в коридоре синий форменный китель и сбросив с усталых ног опостылевшие дорожные туфли фабрики «Скороход», Эвелина поспешила открыть окна в комнатах и на кухне: в квартире стоял запах пыли и спёртого воздуха.

Войдя в комнату сына, женщина привычно заскользила глазами по стенам. На них весели фотографии Вовки и его сослуживцев. Ребята в морских бушлатах и бескозырках. Их лица светлы и беззаботны. Ребята смеются.

Рядом боксёрские перчатки и фото кумира всех мальчишек мира – великого американского боксёра Кассиуса Клея, ставшего после принятия ислама Мухаммедом Али.

А вот и фотографии популярных актёров: отечественных и иностранных. Среди всех выделяется своей юной красотой американская актриса Дорис Дэй.

«И откуда у него эта фотография?» – задумалась Эвелина. А потом вдруг вспомнила, что ближайший друг Владимира, Пашка, работает в студии кинопроката и после смены очередной ленты снабжает его фотографиями актёров и целыми фрагментами фильма, унося их прямо с рекламных стендов кинотеатров. Качество фотографий удивительное!

На них неведомая чужая жизнь. И лица людей какие-то иные, отличные от наших…

Ах, как хотелось Эвелине такую невестку, как на фотографии! Женщина вновь вернулась взглядом к Дорис. Ведь её Володьке уже 25 лет! Глядишь, и появился бы у сорокатрёхлетней бабки свой внучок или внученька! Как страшно быть бабкой в такие годы, но ведь иначе и внуков не понянчишь!

Эвелина вздохнула, вспомнив свою непутёвую жизнь: замуж выскочила чуть не после школы, да только бабьего счастья ей так не досталось. Хорошо хоть, сына заимела в законном браке!

Да и было ли оно вообще, счастье-то? Родителей своих она не помнила: умерли оба, когда она ещё была совсем маленькой. Только бабушку свою, которая и вырастила её, помнила и любила. А о других родственниках слышать от неё как-то не приходилось. Всех их, если когда-то и были, унесло лихолетье тридцатых да сороковых годов.