Джордж Элиот - Мельница на Флоссе

Филип какое-то время молчал, затем проговорил прерывающимся, высоким голосом, который выдавал сдерживаемое волнение:

— Разве нет другого выхода, Мэгги? Неужели вы навсегда обрекаете себя на эту жизнь — вдали от тех, кто вас любит?

— Да, Филип, — ответила она, как бы оправдываясь и моля его поверить, что иного выбора у нее нет. — Ro всяком случае, пока не изменятся обстоятельства. Что будет дальше, я не знаю. Но я все чаще склоняюсь к мысли, что любовь не принесет мне счастья. В моей жизни она всегда переплеталась со страданием. О, если бы я могла создать себе мир вне любви — как мужчины!

— Вы опять возвращаетесь к прежней мысли, Мэгги, — правда, облекая ее в новую форму — к той мысли, против которой я всегда восставал, — сказал Филип с оттенком горечи. — Вы боитесь страдания и ищете покоя в самоотречении, а это значит — искалечить и изуродовать себя. Что было бы со мной, попытайся я избегнуть страданий? Мне оставалось бы только призвать на помощь презрение и цинизм, если бы, конечно, я не впал в своего рода манию величия, вообразив, что коль скоро я нелюбим людьми, я любимец небес.

Филип говорил все с большей и большей горечью; слова его были не только ответом Мэгги — в них он изливал чувства, владевшие им в эту минуту. Он испытывал мучительную боль. Гордость и деликатность удерживали его от какого бы то ни было намека на слова любви, на любовные обеты, которыми они когда-то обменялись. Ему казалось, что этим он как бы напомнит Мэгги о ее обещании, как бы прибегнет к недостойному на его взгляд принуждению. Филип не разрешал себе даже сказать, что сам он не изменился, ибо это тоже походило бы на мольбу. Его любовь к Мэгги больше, чем все иные чувства, носила отпечаток болезненно преувеличенного представления о собственной неполноценности: он думал, что Мэгги, что все вокруг только так и воспринимают его.

В Мэгги громко заговорила совесть.

— Вы правы! — воскликнула она с тем же детским раскаянием, что и прежде, когда он в чем-нибудь укорял ее. — Я знаю, что вы правы. Я слишком много думаю о своих чувствах и недостаточно о чувствах других — о ваших, Филип. Если бы вы всегда были со мной, чтобы бранить и поучать меня! Как много сбылось из того, что вы мне предсказывали!

Мэгги, пока говорила, облокотилась на стол и, опустив голову на руки, смотрела на Филипа с виноватой нежностью, как бы признавая его превосходство; он ответил ей взглядом, выражение которого постепенно обрело для нее свой смысл: ей показалось, что в нем сквозит понимание… Неужели же Филипу удалось проникнуть в то, что сейчас вспомнилось ей? В то, что было связано с возлюбленным Люси? Эта мысль заставила Мэгги содрогнуться, ибо внесла ясность в ее положение и по-новому осветила все происшедшее накануне вечером. Почувствовав в сердце тяжесть, порой сопровождающую внезапную душевную боль, Мэгги невольно убрала руку со стола и изменила позу.

— Что с вами, Мэгги? Что-нибудь случилось? — спросил Филип с неизъяснимым беспокойством: он всегда готов был рисовать в трагическом свете все, что касалось их обоих.

— Нет… ничего, — сказала Мэгги, напрягая всю свою волю. Нельзя допустить, чтобы у Филипа родилась эта чудовищная мысль; она должна гнать ее и от себя. — Ничего, — повторила Мэгги. — Это только игра воображения. Помните, вы когда-то говорили, что рано или поздно мне придется расплачиваться за свое отречение от жизни — кажется, вы так это называли? Ваши слова оправдались. Я слишком страстно предалась музыке и всем прочим удовольствиям, как только они представились мне.

Она с решительным видом взялась за шитье, а Филип тем временем, наблюдая за ней, терялся в догадках — все ли она ему сказала, и не скрывается ли еще что-нибудь за ее словами? Правда, это так похоже на Мэгги — мучиться из-за смутного недовольства собой. Но тут раздался всем знакомый оглушительный звук дверного колокольчика, разнесшийся по всему дому.

— Какое шумное оповещение! — воскликнула Мэгги, полностью овладев собой, хотя и не без некоторого внутреннего трепета. — Куда же девалась Люси?

Люси не осталась глуха к призыву колокольчика и спустя некоторое время, вполне достаточное, чтобы не спеша обменяться приветствиями, ввела Стивена в гостиную.

— Рад вас видеть, старина, — проговорил Стивен, направляясь прямо к Филипу и сердечно пожимая ему руку; Мэгги он поклонился издали. — Великолепно, что вы вернулись! Только зачем же так усердно подражать воробью и устраивать себе резиденцию под самой крышей, да к тому же исчезать и появляться, не извещая об этом слуг? Я раз двадцать, не меньше, взбегал галопом по бесчисленным ступенькам в это ваше святилище искусств, и все понапрасну, хотя слуги уверяли меня, что вы дома. Подобные вещи омрачают дружбу.

— Меня редко кто навещает, и потому я считал излишним ставить слуг в известность о моих отлучках, — сказал Филип, на которого в этот момент угнетающе подействовали мужественная жизнерадостность Стивена и его звучный голос.

— Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете, мисс Талливер? — повернувшись к Мэгги, спросил Стивен и с чопорной учтивостью протянул ей руку, всем своим видом показывая, что исполняет долг вежливости.

Мэгги с гордым безразличием подала ему кончики пальцев, ответив: „Благодарю вас, прекрасно“. Филип не сводил с них внимательного взгляда; Люси же, привыкшая к этим неожиданным переменам в их обхождении друг с другом, лишь с сожалением подумала, что какая-то инстинктивная антипатия время от времени берет верх над их взаимной благожелательностью. „Мэгги не из тех женщин, что могут нравиться Стивену; а ее раздражают в нем свойства, которые она принимает за самонадеянность“, — так объясняла себе все простодушная Люси. Стоило Мэгги и Стивену закончить обмен подчеркнуто любезными приветствиями, как каждый почувствовал себя уязвленным холодностью другого. И Стивен, забрасывая Филипа вопросами о его недавнем путешествии, все время думал о Мэгги и досадовал, что никак не может вовлечь ее в разговор, хотя раньше ему это неизменно удавалось. „У Мэгги и Филипа вид как будто не особенно счастливый, — подумала Люси, — первое свидание, верно, не принесло им радости“.

— Мне кажется, все мы немного отсырели от дождя, — сказала она Стивену. — Не заняться ли нам музыкой? Надо воспользоваться тем, что здесь Филип. Спойте нам дуэт из „Мазаньелло“ [96] «Мазаньелло» — лирическая драма итальянского композитора Карафа (1787–1872). — Мэгги не слышала его, и, я уверена, он ей понравится.

— Ну что ж, начнем! — воскликнул Стивен, направляясь к роялю. — Ла-ла-ла, — пропел он приятным басом, пробуя голос.

— А вы будете аккомпанировать, Филип? — спросила Люси. — Тогда я могла бы продолжать мою работу. Вас это не затруднит? — добавила она, бросая на него милый вопрошающий взгляд и, как всегда, испытывая беспокойство, пришлось ли ее предложение по душе другому; как видно, ей не терпелось вернуться к вышиванию.