Джордж Элиот - Мельница на Флоссе

— Не хочешь ли ты подняться в мою обитель взглянуть на рисунки, отец? Я наконец их развесил.

— Ноги уж не те, Фил: мне трудно взбираться по твоим бесчисленным ступенькам, — проговорил мистер Уэйкем, ласково глядя на сына и откладывая в сторону газету. — Но так и быть, пойдем.

— Как хорошо у тебя здесь, Фил, лучше и не придумаешь, не правда ли? Прекрасное освещение дает эта стеклянная крыша, а? — не преминул, как всегда, сказать он, входя в комнату. Мистер Уэйкем любил напоминать как себе, так и сыну, что это его отцовское великодушие обеспечило Филипу подобный комфорт. Оп был хорошим отцом, и вернись Эмили в этот мир, ей не в чем было бы его упрекнуть.

— Ну, показывай, — сказал он, надевая очки и усаживаясь, чтобы немного отдышаться и осмотреть тем временем картины. — Да у тебя здесь превосходная выставка! Клянусь, твои рисунки ничуть не хуже, чем у этого лондонского художника — как бишь его, — за картину которого Лейберн заплатил уйму денег.

Филип покачал головой и улыбнулся. Сидя на высоком табурете, он что-то нервно чертил графитовым карандашом, чтобы унять внутреннюю дрожь. Он наблюдал за отцом, который встал с места и с благодушным видом рассматривал картины, уделяя этому занятию гораздо больше времени, нежели того требовала его истинная склонность к пейзажу; медленно обойдя комнату, Уэйкем остановился, наконец перед мольбертом, где стояли два портрета, большой и маленький, — второй в кожаной рамке.

— Бог мой! Что это у тебя здесь? — воскликнул он, пораженный внезапным переходом от пейзажа к портрету. — Я думал, ты давно уже не пишешь портретов. Кто это такие?

— Это одно и то же лицо, — спокойно и без секунды промедления ответил Филип, — но в разном возрасте.

— А кто именно? — с нарастающей подозрительностью спросил Уэйкем, пристально вглядываясь в большой портрет.

— Мисс Талливер. Маленький портрет, сравнительно удачный, передает, какой она была, когда мы учились с ее братом в пансионе в Кинг-Лортоне; другой, менее удачный, — какой я застал ее после моего возвращения из-за границы.

Уэйкем в бешенстве обернулся; сорвав с себя очки, он с побагровевшим лицом некоторое время стоял и свирепо смотрел на сына, словно подавляя желание одним ударом смести со стула это осмелевшее до дерзости тщедушие. Не спуская с сына гневного взгляда, он засунул руки в карманы и бросился в кресло. Филип не ответил на взгляд отца; по-прежнему внешне спокойный, он продолжал сидеть, не отводя глаз от кончика карандаша.

— Не хочешь ли ты сказать, что поддерживал с ней знакомство после возвращения из-за границы? — проговорил наконец разъяренный Уэйкем, тщетно пытаясь излить свой гнев в словах и топе, поскольку не мог выразить его решительными действиями.

— Да, в течение целого года — до смерти ее отца — я постоянно виделся с ней. Мы встречались в чаще Красного Оврага, неподалеку от Дорлкоутской мельницы. Я отдал свое сердце мисс Талливер и никогда не полюблю другую. Я всегда мечтал о ней — с тех пор как увидел ее девочкой.

— Продолжайте, сэр! И вы, разумеется, переписывались с ней все это время?

— Нет. Я впервые сказал ей о своей любви накануне того дня, когда мы расстались. Она обещала своему брату не видеться со мной и не писать мне. Я не уверен, что она любит меня и что она согласилась бы стать моей женой. Но если бы она согласилась, если бы она любила меня, я не задумываясь женился бы на ней.

— И это расплата за всю мою снисходительность, за все, что я для тебя сделал! — с бешенством воскликнул Уэйкем, бледнея и дрожа от ярости и сознания собственного бессилия перед вызывающим спокойствием и непоколебимой твердостью сына.

— Нет, нет, — сказал Филип, впервые поднимая на него глаза. — Я и не думал ни о какой расплате. Ты был снисходительным отцом, но я всегда считал, что твое желание внести» в мою жизнь как можно больше радости рождается из привязанности ко мне, и не помышлял, что в угоду твоим чувствам, которых я не разделяю, должен буду пожертвовать единственным шансом на счастье и тем проявить свою благодарность.

— Я думаю, в этом случае большинство сыновей разделяло бы чувства отца, — возразил Уэйкем с горечью. — Отец девушки — грубое, тупое животное — чуть было не убил меня. Весь город это знает. И ее братец немногим лучше — такой же наглец, но более хладнокровный. Ты говоришь, он запретил ей видеться с тобой; он переломает тебе кости, все до единой, за это твое великое счастье, если ты не поостережешься. Но ты, по-видимому, уже принял решение и расценил, во что оно тебе обойдется. Конечно, ты вполне независим от меня: можешь жениться на этой девице хоть завтра, если пожелаешь, — тебе двадцать пять лет. Ты пойдешь своим путем, я — своим. Отныне нас ничто не связывает.

Уэйкем поднялся и направился к двери, но что-то заставило его вернуться, и, вместо того чтобы покинуть комнату, он принялся мерить ее шагами. Филип медлил с ответом, а когда заговорил, в его голосе более чем когда-либо звучало язвительное спокойствие.

— Нет. Даже при согласии мисс Талливер я не вправе жениться на ней, если буду располагать только своими средствами. Ведь мое воспитание не подготовило меня ни к какой практической деятельности. Я не могу предложить ей бедность в придачу к уродству.

— А, так вот почему ты цепляешься за меня! Я так и думал, — сказал мистер Уэйкем по-прежнему с горечью, хотя последние слова Филипа причинили ему внезапную боль и расшевелили в нем чувства, владевшие им вот уже четверть века. Он снова бросился в кресло.

— Я ожидал этого, — возразил Филип. — Я слышал, что подобные столкновения часто происходят у отцов с сыновьями. Будь я таким, как другие мужчины моего возраста, я ответил бы на твои злые слова еще более злыми; мы расстались бы, я женился бы на девушке, которую люблю, и у меня было бы столько же шансов на счастье, как и у всех прочих. Но если тебе принесет удовлетворение возможность в корне разрушить все, что ты делал для меня, у тебя есть преимущество перед другими отцами: ты можешь навсегда лишить меня того, что придает жизни пену в моих глазах. — Филип остановился, но отец по-прежнему хранил молчание. — Ты сам знаешь, какого удовлетворения ты ищешь и что руководит тобой, помимо желания утолить бессмысленную злобу, достойную разве невежественного дикаря.

— Бессмысленную злобу! — загремел Уэйкем. — Что ты этим хочешь сказать, черт побери! Может ли человек хорошо относиться к мужлану, который отхлестал его кнутом? К тому же существует его сынок, этот холодный, высокомерный дьявол, который бросил мне в лицо такое оскорбление, что мне его вовеки не забыть. Я не знаю лучшей мишени для пули, да только велика честь для него.

— Я говорю не о том негодовании, которое вызывают у тебя Талливеры, — сказал Филип, имевший основания сочувственно отнестись к такой оценке Тома, — хотя мстительные чувства не стоят того, чтобы за них держаться. Я говорю о твоем стремлении перенести вражду и на беззащитную девушку, у которой достало здравого смысла и высоких душевных свойств не разделять узких предрассудков семьи. Она непричастна к семейной ссоре.