Джордж Элиот - Мельница на Флоссе

Девочку в коричневом платье, с глазами, покрасневшими от слез, и откинутыми на спину толстыми косами, что сидела у постели больного отца, глядя на унылые стены печальной обители, ставшей теперь средоточием ее мира, переполняли нетерпеливое стремление ко всему прекрасному и радостному и страстная жажда знания; ее ухо старалось уловить сказочную музыку, которая, так и не приблизившись, замирала вдали; ее томила глухая, неосознанная тоска по чему-то, что связало бы воедино все удивительные впечатления этой непостижимой жизни и помогло ей найти свое место в ней.

Нечего удивляться, что такое противоречие между внутренним и внешним миром приводит к мучительному душевному разладу.

Продажа домашнего имущества продолжалась два дня, два темных декабрьских дня. Мистер Талливер, который в моменты просветления выказывал признаки раздражительности, часто снова приводившей к потере сознания и к прострации, в те критические часы, когда шум аукциона разносился по всему дому, лежал живым трупом в своей спальне. Мистер Тэрнбул решил, что они меньше рискуют, оставив его там, чем если перенесут в коттедж Люка, как предложил миссис Талливер этот верный слуга, решив, что нехорошо будет, если хозяин очнется среди шума распродажи; и теперь жена и дети сидели, запершись, в его спальне, молча глядя на распростертое в постели тело и трепеща от страха, что неподвижное лицо вдруг дрогнет при звуке ударов, которые отдавались у них в ушах с упорным, мучительным однообразием.

Но наконец все осталось позади — и назойливый стук и томительное бдение. Металлический голос, почти такой же резкий, как следующий за ним удар молотка, умолк, затихли шаги на гравиевой дорожке. Розовое лицо миссис Талливер, казалось, постарело на десять лет за эти тридцать часов: каждый раз, когда ужасный молоток возвещал, что вещь перешла к новому владельцу, бедная женщина старалась догадаться, куда уходят ее главные сокровища; сердце ее сжималось при мысли, что тот или иной предмет попал в ненавистный ей „Золотой лев“ и будет там опознан всеми как собственность одной из Додсон, а ей все это время приходилось сидеть, ничем не выказывая своего волнения. Такие минуты оставляют морщины на гладком круглом лице и делают шире белую прядку в волосах, которые когда-то выглядели так, словно их окунули в солнечный свет.

В три часа Кезия, их служанка с дурным характером и добрым сердцем, считавшая всех пришедших на распродажу своими личными врагами — даже грязь на сапогах у них особенно мерзкая, — принялась скрести и мыть с энергией, поддерживаемой неумолкающей воркотней насчет „людей, что приходят покупать вещи других“, и которым ничего не стоит поцарапать стол красного дерева, пусть над ним получше их люди трудились до седьмого пота. Скребла она не везде, а с разбором — придут еще те, кто сразу не забрал купленных вещей, и нанесут еще такой же отвратительной грязи; но она хотела сделать хотя бы гостиную, где до тех пор сидела „эта прокуренная свинья“ судебный пристав, настолько уютной, насколько этого можно было добиться, чисто прибрав и расставив те несколько предметов меблировки, которые выкупили для них родственники. Кезия твердо решила, что ее хозяйка и Том с Мэгги будут в тот вечер пить чай в гостиной.

Между пятью и шестью часами, незадолго до чаепития, Кезия поднялась наверх, и сказала, что Тома спрашивают. Человек, который хотел его видеть, находился в кухне, и в первый момент, при слабом свете очага и свечки, Том никак не мог узнать этого приземистого, подвижного на вид парня, возможно, года на два старше его, с голубыми глазами на круглом, усыпанном веснушками лице и рыжими вихрами, которые он тут же принялся теребить, всячески стараясь выказать Тому свое уважение. Клеенчатая шляпа с низкой тульей и отложения грязи на всем его костюме, блестевшем, как чисто вытертая грифельная доска, наводили на мысль о занятии, связанном с рекой; но это никак не освежило памяти Тома.

— Мое почтение, мистер Том, — приветствовал его рыжеволосый, не в силах сдержать улыбки, хотя он, видимо, считал необходимым хранить грустный вид. — Вы меня, поди, и не признали? — продолжал он, видя, что Том вопросительно смотрит на него. — Я бы хотел потолковать с вами с глазу на глаз, коли вы не против.

— Я затопила камин в гостиной, мастер Том, — сказала Кезия, не желавшая уходить из кухни в самый разгар поджаривания гренков.

— Пойдемте туда, — предложил Том, подумав, не работает ли этот парень на пристани Геста и К0; мысли его все обращались к тому же, так как он ждал, что в любую минуту может освободиться место и дядюшка Дин пришлет за ним.

Лампа в гостиной зажжена не была, но яркий огонь камина достаточно хорошо освещал голый пол, несколько стульев, конторку и единственный стол… нет, не единственный — в углу стоял еще один, где лежали Библия и несколько книг. Тома так поразила эта непривычная пустота, что он не воспользовался случаем повнимательнее взглянуть на лицо парня, теперь тоже хорошо видное при ярком свете. Тот бросил на него украдкой смущенный взгляд и сказал таким же чужим, как лицо, голосом:

— Надо же, вы так и не признали Боба — Боба, которому подарили когда-то складной нож! — И он тут же вынул из кармана нож с роговой ручкой и открыл большое лезвие, считая это самым неопровержимым аргументом.

— Как! Боб Джейкин? — воскликнул Том, нельзя сказать, чтобы с особым восторгом, так как немного стыдился этой детской дружбы, символом которой был вынутый нож, и совсем не был уверен, что мотивы, заставившие Боба вспомнить о ней, заслуживают безоговорочного восхищения.

— Так, так, Боб Джейкин — коли без Джейкина не обойтись, потому как Бобов на свете хоть отбавляй. Боб, с которым вы ходили охотиться на белок, — я еще в тот день грохнулся с дерева и здорово распорол ногу… Но я все равно поймал белку… Ну и царапалась же она. А вот это маленькое лезвие сломалось, видите, но я не захотел вставлять новое, а то еще надуют да подсунут чужой нож заместо этого, а другого такого во всей округе не сыщешь… он прямо как по моей руке сделан. И мне сроду никто ничего не дарил, разве что я сам у кого выманю хитростью, вот только Бил Фокс отдал мне щенка терьера, которого хотел утопить, да и то пришлось два часа его уламывать.

Все это он бойко произнес звонким дискантом и, с удивительной быстротой добравшись до конца своей долгой речи, нежно потер лезвие о рукав куртки.

— Ну, Боб, — немного покровительственно произнес Том, которого все эти воспоминания побудили отнестись к Бобу настолько дружески, насколько это подобало ему в его положении, хотя лучше всего из истории их знакомства он помнил причину прощальной ссоры, — могу я быть тебе чем-нибудь полезен?