РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ - БЕЛЫЙ РАБ

Этот взгляд обезоружил меня. Руки мои бессильно повисли, и я погрузился в мрачное оцепенение. У меня не хватило сил превратить свое намерение в действие. Но я не был убежден, что, отказавшись от него, я выполнил свой отцовский долг. Чем упорнее я думал об этом (а мысль эта целиком владела мной), тем сильнее становилось убеждение, что ребенку лучше умереть. И если даже я таким убийством загублю мою собственную душу - я достаточно глубоко любил моего сына, чтобы пойти на это…

Но что будет с матерью?

Я желал бы убедить ее. Но я понимал, насколько бесцельно противопоставлять мои рассуждения чувствам матери. И я знал, что единая слезинка, скатывающаяся по ее щеке, единый взгляд, подобный тому, который она бросила на меня, когда я вырвал ребенка из ее объятий, преодолеют все мои самые бесспорные доводы.

Словно бледный свет звезды, пробивающийся сквозь мглу бурной ночи, пронзила мой мозг мысль - ничего не страшась, ни перед чем не останавливаясь, освободить мое дитя от всех грозящих ему страданий.

Но это был лишь проблеск, слабый луч погас: ребенку суждено было жить…

Я не имел права отнять у него жизнь, подаренную ему мной. Нет! Не имел права, хотя бы каждый день этой жизни и навлекал на мою голову проклятия, и какие проклятия! Проклятия моего сына! Это была ядовитая стрела, вонзившаяся в мое сердце и застрявшая в нем… Роковая рана, которой не могло быть исцеления…

Однажды в воскресенье утром, - ребенку было тогда около трех месяцев, - в Карльтон-Холл неожиданно приехало двое незнакомых людей. В связи с их приездом хозяин мой весь день был занят какими-то срочными делами, и ему пришлось пропустить религиозное собрание, назначенное им на этот день.

Меня это нарушение порядка не очень-то огорчило: я получил возможность проведать жену мою и ребенка.

Стояла осень. Летняя жара спала. Утро было ясное. Воздух казался необыкновенно мягким и был напоен благоуханием. Леса ласкали глаз необычайным разнообразием красок, яркостью почти превосходящих весенние.

Я ехал верхом, направляясь в Поплар-Гроув. Окружающая красота и какая-то особенная прозрачность неба наполняли мою душу тихой радостью. Так нужна мне была сейчас эта радость после многих неприятных и тяжелых минут, пережитых за последнюю неделю!… Каждое новое унижение, которого я не мог избежать в моем положении раба, я переживал теперь вдвойне болезненно - за себя и одновременно за своего ребенка, предвидя его будущее.

Когда я выезжал из дому, на душе у меня было как-то невесело, но движение и чудесный осенний воздух влили в меня бодрость, какой я давно не ощущал.

Касси встретила меня улыбкой и ласками, которыми женщина так щедро осыпает любимого мужа. Хозяйка накануне подарила ей новое платье для ребенка, и она нарядила его, чтобы малыш мог достойно встретить своего отца. Касси принесла ребенка и положила его мне на колени. Она восхищалась его красотой и, охватив мою шею руками, пыталась в чертах сына уловить сходство с чертами отца. Вся во власти материнской любви, она готова была забыть о будущем. Осыпая меня нежными ласками, она старалась и меня заставить забыть о грядущем. Но ей не удавалось достигнуть цели. Вид ребенка, улыбавшегося в неведении своей участи, навевал на меня глубокую печаль. В то же время мне больно было убивать надежду и радость в душе моей жены, и, стараясь убедить ее, что усилия развлечь меня не пропали даром, я пытался проявить веселость, которой душа моя была чужда.

Погода стояла прекрасная, и мы соблазнились возможностью прогуляться. Мы бродили по полю и роще, по очереди неся ребенка на руках. Касси жаждала поделиться со мной тысячью мелочей, подмеченных ею у ребенка и свидетельствовавших о его быстром развитии. Она говорила с увлечением и горячностью, свойственными матери. Я не решался отвечать. Я знал, что стоит мне заговорить, и я уже не смогу владеть собой, а я не хотел омрачать ее веселость, дав волю горьким чувствам, кипевшим в моей душе.

Часы шли незаметно, и солнце уже склонялось к закату. Хозяин приказал мне вернуться к ночи, и пора было уходить. Я прижал к груди моего сына и, поцеловав Касси в щеку, сжал ее руку. Но она не удовлетворилась таким холодным прощанием и, обвив мою шею руками, стала осыпать меня поцелуями. Это пылкое проявление чувств так сильно отличалось от ее обычной сдержанности, что поразило меня. Возможно ли, что она в эти мгновения инстинктивно предугадывала то, что должно было произойти? Мелькнула ли в мозгу ее мысль, что это наше последнее свидание?…

В Карльтон-Холле, когда я вернулся туда, царило общее смятение. Я не замедлил узнать причину происходящего. Около года назад, как теперь стало известно, мистер Карльтон начал испытывать сильные затруднения в своих денежных делах, и это вынудило его хоть немного поинтересоваться положением своих дел вообще. Тогда только он увидел, что сильно задолжал и что долги его достигли таких размеров, о которых он и понятия не имел. Его кредиторы, которых давно уже кормили обещаниями, потеряли, наконец, терпение и стали проявлять настойчивость. Перед мистером Карльтоном встала необходимость прибегнуть к решительным мерам. Казалось, лучшим способом было занять сразу у кого-нибудь крупную сумму, и он обратился к ростовщикам в Балтиморе. В обеспечение он выдал им закладную на всех своих невольников, включая и домашних слуг.

Деньги, которые ему удалось таким путем добыть, пошли прежде всего на урегулирование тех дел, которые успели дойти до суда. Оставшейся суммы едва хватило на то, чтобы удовлетворить наиболее требовательных кредиторов.

Деньги под закладную были взяты сроком на один год - не потому, чтобы мистер Карльтон мог надеяться из собственных средств к сроку погасить свой долг, - он успокаивал себя надеждой на то, что за это время ему удастся занять где-нибудь значительную сумму на более длительный срок и, покрыв сразу все свои старые долги, освободиться также и от закладной.

Время шло, а надежды не оправдывались. Срок возврата полученной суммы наступил, а мистер Карльтон все еще только вел переговоры о новом займе. Прошел уже месяц с тех пор, как деньги по закладной должны были бы быть внесены.

Вернувшись в тот памятный день в Карльтон-Холл, я узнал, что прибывшие поутру неизвестные были агентами балтиморских ростовщиков; они явились в Карльтон-Холл с целью вступить во владение заложенным имуществом. К моменту моего возвращения агенты успели уже захватить всех рабов, которых им удалось застать на месте. Не успел я войти в дом, как также был схвачен и помещен под надежную охрану. Приезжие сочли такие меры предосторожности необходимыми, так как опасались, что рабы разбегутся и попрячутся по укромным углам.