РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ - БЕЛЫЙ РАБ

Это была одна из тех красивых усадеб, которые иногда, хоть и очень редко, встречаются как в Виргинии, так и в Каролине и могут служить доказательством того, что жители этих штатов, несмотря на кажущееся пренебрежение к этим вопросам, все же способны проявить кое-какой интерес к архитектуре и к созданию известного комфорта при постройке своих домов. К дому вела прекрасная дубовая аллея. И дом и пристройки были, повидимому, очень старые, по содержались в полном порядке. Состояние парка и всех живых изгородей свидетельствовало о тщательном уходе за ними.

Когда дамы вышли из кареты, я приблизился к ним. Я сказал миссис Монтгомери, что мой господин разрешил мне навестить жену и что, если с ее стороны не последует возражений, я очень желал бы провести здесь вторую половину дня. Миссис Монтгомери ответила, что Касси такая славная девушка, что невозможно отказать ей в чем-либо. Она добавила, что если я буду вести себя прилично, она никогда не станет возражать против моих посещений. Миссис Монтгомери задала мне несколько вопросов по поводу нашего брака и обстоятельств, вызвавших нашу разлуку. Ее мягкий голос и дружелюбный тон убедили меня в том, что Касси была права: миссис Монтгомери была хорошая и добрая женщина.

Нет сомнения, всюду в рабовладельческих штатах можно встретить приветливых женщин и добрых хозяек. Но как мало пользы способна принести их доброта! Границы их деятельности очень узки. Она не может простираться дальше их домашнего круга, не может коснуться многих тысяч несчастных, которым не дано слышать голоса более мягкого, чем грубый окрик надсмотрщика, которым неведома другая дисциплина, кроме дисциплины, поддерживаемой плетью.

С домашними слугами в Поплар-Гроув обращались очень приветливо и снисходительно, и все они были очень привязаны к семье миссис Монтгомери. Но, как это часто случается, положение рабов, занятых в поле, было совсем иным. Прошло около трех лет с тех пор, как миссис Монтгомери после смерти своего мужа, в силу оставленного им завещания, сделалась единственной госпожой и распорядительницей всего его имущества и хозяйства. Вступив в свои права и руководствуясь добрым сердцем и свойственным ей чувством справедливости, она попыталась и при управлении плантацией применять те же проникнутые гуманностью методы, которыми пользовалась в своем домашнем хозяйстве.

При жизни ее покойного мужа невольничий поселок был расположен на расстоянии трех с лишним миль от господского дома. Рабам не разрешалось являться в дом без вызова, они лишь очень редко попадались на глаза своей госпоже, и миссис Монтгомери так же мало была осведомлена об их жалобах и нуждах, как и о ведении хозяйства на плантации. Большую часть своего времени она тратила на поездки в гости к родным, жившим в Виргинии, или отправлялась на Север и подолгу жила там в больших городах. Но и тогда, когда она бывала дома, явное нежелание мужа, чтобы она вникала в дела плантации, удерживало ее от какого-либо вмешательства.

После смерти мужа, когда и земля и рабы стали ее личной собственностью, миссис Монтгомери не могла уже мириться с мыслью, что она ничего не предпринимает для улучшения жизненных условий более ста живых существ, с утра до ночи трудившихся на нее. Она решила совершенно изменить всю систему управления плантацией. С этой целью миссис Монтгомери прежде всего приказала перенести невольничий поселок возможно ближе к дому, с тем чтобы она могла ежедневно бывать там и помогать своим слугам.

Ее глубоко поразил жалкий паек и качество одежды, выдававшейся, по распоряжению ее мужа, рабам, и огромное количество работы, которой он загружал каждого из рабов в отдельности. Миссис Монтгомери приказала увеличить паек и уменьшить нагрузку. До нее дошли слухи о целом ряде жестокостей, творимых управляющим. Она прогнала управляющего и пригласила нового.

Рабы, узнав, что госпожа проявляет участие к их судьбе засыпали ее градом просьб и всевозможных жалоб. Одном необходимо было одеяло, другому - котелок, третьему -башмаки. Каждый из них просил о каком-нибудь пустяке в котором ему жестоко было отказать, но за каждой просьбой, которую она удовлетворяла, следовал десяток других, также вполне разумных и важных для просителя.

К концу года все эти, казалось бы, небольшие расходы составили довольно значительную сумму, поглотившую чуть ли не половину обычных доходов с плантации.

Наряду с этим не проходило дня, чтобы миссис Монтгомери не осаждали жалобами на чрезмерную строгость нового управляющего. Рабы постоянно приходили к ней с мольбами отменить то или иное взыскание, наложенное управляющим. Но те случаи, когда его распоряжения были отменены хозяйкой, еще больше озлобляли носителя власти. Дождь жалоб все усиливался. Разобраться в том, кто прав и кто виноват, миссис Монтгомери была не в силах. Управляющий утверждал одно, рабы говорили другое.

Миссис Монтгомери уволила второго управляющего. Третий сам отказался: такая мягкость, по его словам, была ему противна. Четвертый, наконец, предоставил рабам делать все, что им вздумается. Подневольный труд сам по себе не приносил никакой радости, и рабы, предоставленные самим себе, почти совсем забросили работу. С тех пор как плантация перешла в руки миссис Монтгомери, урожай с каждым годом неизменно уменьшался; в этом последнем году урожая почти вовсе не было.

Друзья миссис Монтгомери сочли своим долгом вмешаться. Ее любимый брат, с мнением которого она привыкла считаться, уже и раньше предостерегал ее от опасностей, грозивших ей на том пути, по которому она пошла. Сейчас он счел необходимым заговорить с ней более решительно и заявил ей, что все нелепые новшества, на которые она пустилась во имя воображаемого благополучия и счастья ее рабов, неизбежно доведут ее до разорения. Почему, собственно, она считает себя обязанной быть более гуманной, чем все ее соседи? И что может быть глупее, чем обречь себя и своих детей на нищету во имя каких то, как он выразился, сентиментальных и неосуществимых идеалов?

Миссис Монтгомери горячо защищалась. Она ссылалась на свой долг по отношению к несчастным, которых бог отдал под ее защиту. Она решилась даже намекнуть на то, что грешно жить в богатстве и роскоши за счет подневольного труда, и в проникновенных словах выразила свое возмущение грубостью управляющих и избиениями, которым они подвергают рабов.

Брат возразил, что все это очень мило, очень великодушно и вполне соответствует правилам человеколюбия и тому подобным прекрасным вещам. Он лично (пока все это остается в пределах красивых слов) ничего не может возразить против сказанного его сестрицей. Но… несмотря ни на что, ни маиса, ни табака такими методами вырастить нельзя. Говорить она может, разумеется, все, что ей угодно, но если она желает жить на доходы с плантации, то должна управлять ею так, как управляют другие. Все ее друзья, знающие толк в этих делах, скажут ей одно и то же: если она хочет получать урожай, нужно нанять дельного управляющего, дать ему в руки плетку и предоставить полную свободу действий. Если она решится пойти таким путем, то останется хозяйкой своей плантации; если же она будет упорствовать в своих заблуждениях, то превратится в рабу своих рабов. Вся ее филантропия приведет ее к необходимости продать рабов, чтобы покрыть свои долги, и обречет ее на полную нищету.