РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ - БЕЛЫЙ РАБ

Судьи, несмотря на совершенные подсудимыми преступления, были настроены к ним весьма благожелательно. Насколько я мог судить по прочитанным утром газетам и по услышанным мною разговорам, общественное мнение также было на их стороне. Большинство стояло, повидимому, на той точке зрения, что настоящие виновники беспорядков были лица, пострадавшие от этих беспорядков: ведь именно их идеи, противоречащие общепринятому мнению, толкнули толпу на мысль разрушить и разграбить их дома.

То, что мне довелось увидеть в Нью-Йорке и Бостоне, излечило меня от иллюзий, к сожалению, довольно широко распространенных. Я полагал, что в "свободных штатах", как их принято было именовать, и в самом деле существует какая-то свобода. Правда, я на собственном опыте когда-то убедился, что беглецы из южных штатов не могут надеяться найти здесь приют. Но я воображал, что местные уроженцы, белые, пользуются здесь хоть каким-нибудь подобием свободы. Теперь только я увидел, как ошибался. Никто ни в Нью-Йорке, ни в Бостоне в тот период, о котором здесь идет речь, не имел права осуждать или, во всяком случае, открыто выражать словами свое осуждение рабства. Не имел также никто свободы и права выражать желание или надежду на скорую отмену рабства, не рискуя вызвать невероятное возмущение. Подобному вольнодумцу приходилось считать себя счастливым, если ему удавалось избежать оскорблений и уничтожения его имущества.

Крупнейшие государственные деятели, адвокаты и городские негоцианты, по наущению которых происходили эти бесчинства, испытывали, повидимому, перед южными плантаторами не меньший страх, чем рабы, проливавшие пот на их плантациях. Рабов удерживал в подчинении страх перед превосходящей их силой и перед плетью; "свободных", как они именовали себя, граждан Севера к подчинению склоняли их малодушие и ненасытная жажда наживы.

Невольно передо мной вставал вопрос: не было ли во много раз печальнее и позорнее это добровольное рабство так называемых "свободных" людей, чем рабство несчастных, изнывающих на полях южных плантаций?

До этого времени я ненавидел страну, из тюрем которой мне удалось с такими нечеловеческими усилиями бежать, страну, где до сих пор - если не освободила их смерть - в неволе томились самые дорогие моему сердцу существа. Теперь к этой ненависти присоединилось презрение к малодушному населению этой страны, среди которого было больше добровольных рабов, чем рабов, поверженных в рабство насильно.

Из Нью-Йорка я поехал в Филадельфию, а оттуда - в Вашингтон. Город этот значительно вырос с тех пор, как я, в составе партии закованных в цепи рабов, был помещен в невольничью тюрьму "Братьев Сэведж и К°" в ожидании отправки на южный рынок. В каждом городе, в каждом поселке на моем пути я слышал брань и проклятия по адресу аболиционистов и рассказы о расправах, жертвами которых они стали. Немало было разговоров и о попытках, которые добрые граждане предпринимали с целью добиться законодательным путем особо строгих мер против этих самых "проклятых аболиционистов, покушавшихся на право собственности честных американцев".

Чувствовалось, что зреет широко разветвленный заговор против свободы печати и слова. Какой-то ученый судья из Массачузетса, объявив аболиционистов бунтовщиками, предложил впредь предавать их суду как виновных в подстрекательстве к мятежу или даже в государственной измене. Почтенный губернатор того же штата полностью поддержал судью, одновременно выступив с обвинениями и доносами собственного изобретения.

Единственный человек со сколько-нибудь громким именем в Новой Англии, осмелившийся противостоять общему волчьему вою и выступить в защиту преследуемых аболиционистов, был доктор Чаннинг, человек, прославившийся своими литературными трудами и завоевавший широкий круг читателей всюду, где распространен английский язык. Его отказ обойти молчанием беззакония и насилия, творившиеся вокруг него, и тем самым стать их молчаливым соучастником, нанес значительный ущерб его положению и влиянию в стране.

Когда я прибыл в Вашингтон, там также царило сильнейшее возбуждение: какой-то злополучный ботаник, собиравший в окрестностях города растения, был по неизвестной причине заподозрен в том, что он аболиционист. Его подвергли личному обыску, а затем перерыли его комнату и все сундуки. При этом была обнаружена куча газет, служившая несчастному ученому для просушки, укладки под пресс и хранения собранных им цветов и трав. В некоторых из этих газет после тщательного их изучения были обнаружены статьи, носившие явный оттенок аболиционизма.

Весь Колумбийский округ пришел в смятение. Несчастного ботаника, разумеется, немедленно арестовали как виновного в хранении "крамольной литературы".

Кругом возникла настоящая паника, но когда все узнали, что страшный мятежник, решившийся привлечь к своему заговору против "священных прав собственности" даже цветы и травы, благополучно посажен под замок и что отвергнута даже его просьба выпустить его под залог, - город Вашингтон и особенно депутаты южных штатов в конгрессе вздохнули с таким облегчением, словно освободились от грозной опасности.

Это невероятное возбуждение и страх, царившие всюду, куда я приезжал, и, по слухам, распространившиеся по всей Америке, представлялись мне совершенно необъяснимыми. Даже разграбление города Вашингтона англичанами не вызвало, должно быть, большего ужаса, чем тот, который мне приходилось наблюдать в те дни в этом городе и его окрестностях. Как мне представлялось, для такого волнения не мог служить достаточным поводом тот факт, что несколько бостонских женщин, объединившись, ратовали за освобождение рабов, или открытие, что - о ужас! - в Колумбийский округ ввезена пачка аболиционистских газет.

Мне казалось, что даже "чудовищный по своей безнравственности" поступок некоей мисс Прюденс Крэнделл, открывшей где-то в Коннектикуте школу, в которую были допущены и обучались совместно с белыми детьми и на равной ноге с ними цветные дети, - даже и этот ужасный поступок не должен был бы вызвать серьезных опасений. Однако ряд благочестивых граждан штата (среди них и почтенный судья, член высшего судебного учреждения Соединенных Штатов) воспользовались первым удобным случаем для того, чтобы, закрыв школу, изгнать эту безнравственную женщину из города.

И мне, действительно, объяснили, что дело не в одних только этих прискорбных фактах. Объединение бостонских женщин и школа в Коннектикуте были лишь единичными проявлениями чего-то гораздо более грозного.

Шопотом, оглядываясь по сторонам, мне сообщили, что есть точные сведения о широком аболиционистском заговоре. Аболиционисты-де готовятся к ужасающим действиям. Они собираются - да, да представьте только себе! - они собираются перерезать всех белых в южных штатах, изнасиловать всех белых женщин, нанести удар торговле на Севере, разорить Юг и, наконец, уничтожить объединение штатов.