Василий Сиповский - Коронка в пиках до валета

— Так тебе, сволочь, и надо, — не мог угомониться старик, когда увидел, что Яшка пришел в себя.

Яшка попытался что-то ответить, даже как будто сострить хотел.

— Молчи ты, скоморох! — прикрикнул на него Тимошка. — Вот будет у тебя рыло набоку, так еще смеху больше будет.

Потом он стал успокаиваться, и самая ругань в его устах стала терять остроту злобы — начала переходить в нравоучение и вскоре приобрела характер некоторой игривости.

Наконец пострадавшие высохли и, закутавшись в горячие кухлянки, захрапели во всю мочь.

Вадим сменил Илью. Уильдер пошел с ним. С ужасом выслушал Илья о том, что произошло в его отсутствие. Он беспокоился за Елену. Сидеть в одной пещере с медведем! И зачем только она поехала? Что еще ждет ее впереди?

Часа через три Яшка уже поднял свою перевязанную башку и стал будить Федосеева:

— Эй ты, хрыч старый, слушай!

— Чаво тебе? — проворчал тот, — лежи ты, морда драная.

— Поедем за медведём, — сказал шепотом Яшка. — Что зверю зря пропадать?

— Поди ты, — буркнул Федосеев.

— Еловая башка! Да ведь мех-то какой богатый! Да говядины сколько!

Недолго спорил Федосеев с Яшкой. Заговорило ретивое у старого охотника. Решили не будить Тимошку, — управиться без него.

Илья пробовал, было, протестовать, — уговаривал не рисковать, но его Яшка и слушать не стал:

— Подох медведь! Ей-богу подох! — уверял он, — ведь я знаю. Я ему здорово запалил. Сгоряча это он меня дернул, умираючи…

Опять байдара с огнем отплыла в глубь грота и через час вернулась, нагруженная огромной медвежьей тушей. Яшка забыл свою рану и сейчас же занялся медведем: мясо вырезал, на куски порезал, поделил: что людям, что собакам.

Когда Тимошка продрал свои старые глаза, Яшка уписывал уже медвежатину, жареную на ружейном шомполе.

Тимошка только глаза выпучил.

— А шкуру барыне за беспокойство, — галантно сказал Яшка, расстилая медвежью шкуру у ног Елены.

День прошел, и вечером решили отправиться дальше.

Стемнело. Полная луна выплыла из-за края черных утесов. Серебром залило все озеро, — тем чернее сгустился мрак у самого берега. Под покровом этой прибрежной мглы, вдоль черных скал, двинулись дальше. Но скоро луна поднялась выше, и около берегов не стало тени.

— Экий черт, как на ладони все видать! — ворчал Тимошка, — и не укрыться нигде! Увидят нас, черти!

Морозило. Чистое темно-синее небо усыпано было мириадами звезд, — даже лунный свет не мешал их блеску.

— Ишь, как вызвездило, — сказал Яшка. — К утру мороз ударит!

Высоко по небу тянулись последние стаи птиц.

— Конец перелету, — сказал Федосеев. — Зима пришла.

Между тем луна совершила свой ночной путь и стала заходить за утесы противоположного берега. Теперь там сгустилась тьма. Перебрались на ту сторону.

— Ну, скоро исток реки будет. Опять в реку войдем, — сказал Тимошка. — Не замерзла бы река-то!

— Смотри-ка, огонь у истока! Никак костер жгут? — сказал Яшка.

— Неужто нас стерегут? — опасливо буркнул Тимошка.

— Я поеду вперед, — сказал Яшка, — посмотрю, может кого и снять потребуется. Дай-кось мне лучок-то. Как огонь погаснет — езжайте смело!

И на легкой байдаре он бесшумно стрельнул во тьму.

Байдары не пошли дальше, притулились у берега и ждали. Путники глядели на огонек, мерцавший вдали в бледном сумраке наступающего рассвета. Прошло с полчаса. Восток начал алеть, и наверху в побледневшей синеве неба потянулись розовато-золотые тучи. Далекий костер вдруг погас.

— Чисто Яшка сработал! А и руки же у парня золотые! Ну, теперь айда, ребятки, вперед!

За каменным мысом, закрывавшим впадение реки в озеро, к путешественникам присоединился и Яшка. Улыбался во весь рот.

— Убрал! Чисто припрятал! — хвастался он.

Вошли в реку. Опять правый берег — сплошная стена утесов, левый — низменный, болотистый, сплошная тундра. Потянулись вдоль низменного берега.

Прятались днем в кустах — ночью плыли, замаскированные кустами ивняка, выбирая темные места.

На второй день опять повалил снег, потом ударил мороз. По черной реке понеслись небольшие льдины…

— Ничего, на это нам теперь начхать, — говорил Тимошка. — К вечеру на месте будем!

— Вот тут река сейчас влево возьмет, а за поворотом и редут будет. Теперь конец веслам, — на собаках двинем, без байдар. Куды легче будет!

Но Колмыковский редут оказался сожженным… и людей не было видно.

— Сожгли! Вот незадача! Как тут быть? — И старый Тимошка совсем на этот раз растерялся.

— Причаль тут. Пойду посмотрю, — сказал Яшка. Байдары притулились у берега, а Яшка прибрежными кустами осторожно направился к редуту.

— Ну, где теперь собак достать? — рассуждал вслух Тимошка. — Вот, думали, в редуте возьмем! На 12 псах далеко не уедешь! Опять же с провиантом, — рыба на исходе! Чем собак кормить будем? Дальше по пустыне путь пойдет, — тут уж ничего не промыслишь. Что тут делать? Эх, незадача!

Так разговаривал он сам с собой, а путешественники мрачно слушали его и молчали. Они еще меньше его знали, что им теперь делать. Сидели и вслушивались в беседу Тимошки с самим собой. Из отрывистых фраз его беседы, однако, заключили, что старая голова его усиленно изобретала разные комбинации, которые должны были вывести их из затруднения.

Вернулся Яшка не один, — привел с собой еще какого-то старика — Зотова Ивана Дмитриева. Физиономия у него была перекошенная — идет, сам озирается, говорит шепотком. Напуган человек — по всему видать! Зотов оказался хорошим знакомым и Яшки и Тимошки. Тимошка накинулся на него с вопросами:

— Что это у вас? Мы к вам, а вы вон что — погорели. — Зотов растерянно развел руками…

— Разорили редут, — сказал он. — «Американы», надо думать, — говорил он, оглядываясь, словно опасаясь, что «американы» сидят в кустах и его подслушивают.

— Подослали, вишь, кенайцев с мехами, — рассказывал он, — дескать, продавать пришли. Семен Петрович все с ними уладил. Потом пить стали… Ну, известно, как полагается. А они, значит, со своим ромом приперли. Ну, а в ром-то, видно, чертовщины какой-то и навалили. Ну, значит, наши перепились, да видать и свалились. Я это два стакана тоже глотнул, да в лес побег капканы смотреть. Добежал до капканов, да так и свалился. Сколько лежал — сам не знаю… Проснулся, потому трясти меня начали. Продрал зенки, — ан меня волки рвут! Ей-богу! Вскочил, как встрепанный. Как заору, — волки так и порснули в лес — напугал я их. Побежал я в редут. Мать честная! Редут-то наш докуривается! Людей — ни души! Амбары все разорены. Чистое разорение. Один я и остался.

— Что ж их убили, что ли? Семена Петровича и других, которые?

— Не видать, чтоб драка была. Увели, должно, пьяных. Может и померши которые от зелья этого. Брр! — Зотов сплюнул с омерзением. — Двое суток меня рвало, то есть всю башку разломило. Который день, вон, не емши, — душа еды не берет, только воду и хлебаю.