Теодор Фонтане - Эффи Брист

– Разрешите мне, господа, представить вас друг другу: барон и баронесса Инштеттен, госпожа пасторша Триппель, фрейлейн Мариэтта Триппелли!

Пастор Линдеквист, которого все знали, улыбаясь стоял в стороне.

Триппелли было около тридцати лет. Она была по-мужски крепка и обладала резко выраженным саркастическим характером. До момента взаимного представления она занимала почетное место на диване. После обмена поклонами она подошла к стоящему вблизи стулу с высокой спинкой и сказала Эффи:

– Прошу вас, милостивая государыня, принять на себя все бремя и опасности вашего высокого положения, об «опасностях», – тут она показала на диван, – можно в данном случае много говорить. Я уже давным-давно обращаю на это внимание Гизгюблера, но, к сожалению, напрасно. При всех своих хороших качествах он очень упрям.

– Но, Мариэтта...

– Этот самый диван, день рождения которого относится к эпохе, имеющей пятидесятилетнюю давность, сооружен по старомодному принципу «погружения». Кто доверяет дивану свою особу, не подсовывая под себя гору подушек, тот погружается в бездну или, во всяком случае, на такую глубину, что его колени вздымаются, как памятник.

Все это было сказано Триппелли с простодушием и беззаботностью и таким тоном, который означал примерно: «Ты баронесса Инштеттен, а я – Триппелли».

– – – Гизгюблер восторженно любил свою артистическую

приятельницу и высоко ценил ее талант. Но его восхищение не могло скрыть от него того факта, что Триппелли в весьма умеренной степени обладает утонченностью светской женщины. А эту утонченность он лично особенно ценил.

– Дорогая Мариэтта, – начал он. – Вы очаровательно ясно трактуете эти вопросы. Но что касается моего Дивана, то вы поистине не правы. Любой эксперт мог бы нас рассудить. Даже такой человек, как Кочуков...

– Ах, прошу вас, Гизгюблер, оставьте его в покое. Всюду Кочуков. У этого князя, который, впрочем, относится к мелким князькам, имеется не более тысячи душ, или, вернее, имелось прежде, когда счет шел на души. Этак, чего доброго, вы заставите госпожу баронессу заподозрить меня в гордости по поводу того, что я его тысяча первая душа. Нет, это не так. «Быть всегда свободной» – вот мой девиз, который вы знаете, Гизгюблер. Кочуков добрый товарищ и мой друг, но в искусстве и тому подобных вещах он ничего не смыслит, а в музыке особенно, хотя сам сочиняет мессы и оратории. Большей частью русские князья, если они увлекаются искусством, нередко отдают предпочтение духовной и православной музыке. К числу тех вещей, в которых он ни бельмеса не понимает, безусловно, относятся и вопросы обстановки и обивки мебели. Кочуков достаточно знатен для того, чтобы заставлять других расхваливать все, что выглядит пестро и что стоит больших денег.

Инштеттен от души забавлялся этим спором. Пастор Линдеквист обнаруживал явное удовольствие. Однако добрая старая Триппель чувствовала себя по причине развязного тона своей дочери в крайне стесненном положении. Гизгюблер старался замять такой рискованный разговор. Лучшим средством для этого была музыка. Ведь нельзя было предполагать, что Мариэтта будет выбирать песни с нежелательным содержанием, а впрочем, если бы это и случилось, то ее талант был столь велик, что облагородил бы любой смысл.

– Дорогая Мариэтта! – начал Гизгюблер. – Я заказал наш скромный ужин на восемь часов. Таким образом, у нас в распоряжении три четверти часа, если вы, конечно, не предпочтете спеть нам веселую песню за столом или, быть может, когда мы встанем из-за стола...

– О, пожалуйста, Гизгюблер! Вы – эстет. Нет ничего более неэстетичного, чем петь с полным желудком. Кроме того, – и я это знаю – у вас изысканная кухня, вы – гурман. Ужин покажется еще вкуснее, когда покончишь с делами. Сперва искусство, а потом уж ореховое мороженое. Вот правильный порядок вещей.

– Значит, Мариэтта, можно принести вам ноты?

– Принести ноты? Что это значит, Гизгюблер? Насколько я знаю, у вас целые шкафы с нотами. Не могу же я спеть вам всего Бока и Боте [39]. Ноты! Все дело в том – какие ноты, Гизгюблер. А потом, чтобы все было одно к одному – альт...

– Хорошо, я поищу.

И он стал возиться у шкафа, выдвигая один ящик за другим. Между тем Триппелли подвинула свой стул влево и оказалась таким образом рядом с Эффи.

– Любопытно, что он найдет, – сказала она. Эффи немного смутилась.

– Я думаю, что-нибудь о счастье, что-нибудь очень драматичное, – произнесла она робко. – Разрешите мне сказать вам, я вообще удивлена, услышав, что вы – исключительно концертная певица. Мне казалось, ваше призвание – сцена. Ваша внешность, ваша сила, ваш голос... у меня, правда, еще мало опыта... Я знакомилась с музыкой только во время коротких поездок в Берлин, а тогда я была совсем ребенком. Но думаю, что «Орфей», или «Кримгильда», или «Весталка»...

Триппелли, опустив глаза, покачала головой, но не ответила, так как снова появился Гизгюблер с полудюжиной нотных тетрадей. Его приятельница быстро пересмотрела их.

– «Лесной царь» – ба! – сказала она. – «Не журчи, ручеек..." [40]Ну, Гизгюблер, вы просто сурок, вы проспали семь лет. А вот баллады Леве [41]и далеко не самые новые. «Колокола Шпейера»... Ах, эти «бим, бом», они дают дешевый эффект. Все это безвкусно и устарело. Но вот «Рыцарь Олаф», – это пойдет.

Она встала и под аккомпанемент пастора спела «Олафа» – очень бравурно и уверенно, вызвав всеобщие аплодисменты.

Были найдены и другие романтические произведения, кое-что из «Летучего Голландца» и из «Цампы», затем «Мальчик в степи» [42]. Все эти произведения Триппелли исполнила с одинаковой виртуозностью, в то время как Эффи просто онемела и от текста и от музыки.

Разделавшись с «Мальчиком в степи», Триппелли сказала: «Ну, довольно». Это заявление было сделано с такой твердостью, что и у Гизгюблер а, и у его гостей не хватило мужества приставать к ней с дальнейшими просьбами. И меньше всего у Эффи.

– Не могу выразить, как я вам благодарна! – сказала она, когда приятельница Гизгюблера снова села рядом с ней. – Все так прекрасно, так уверенно, так искусно. Но что больше всего удивляет меня, это спокойствие, с которым вы поете. Я так впечатлительна, что, услышав самую безобидную историю о привидениях, вся дрожу и с трудом прихожу в себя. А вы исполняете любые вещи потрясающе и с такой силой, а сами веселы и сохраняете бодрое настроение.

– Да, милостивая государыня, так всегда в искусстве. И прежде всего в театре, от которого я, к счастью, убереглась. Перед искушением сцены я лично неуязвима; это портит репутацию, то есть лучшее, что у нас есть. Впрочем, все притупляется, как меня стократно уверяли мои подруги-актрисы. На сцене отравляют или закалывают, и Ромео шепчет на ухо мертвой Джульетте какую-нибудь пошлость или сует ей в руку любовную записку.