Жозе Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро

– Это гадко, Дионисия! – негодовала Амелия.

– Да, что и говорить, этак не поступают. Я, конечно, могла бы подыскать кормилицу… Но дело это щекотливое. Сеньор соборный настоятель говорил, что сам все сделает.

– Это подло!

В довершение бед, Амелия не позаботилась о приданом для малютки, и теперь, накануне его рождения, у нее не было ни пеленок, чтобы его завернуть, ни денег на покупку необходимых вещей. Дионисия предлагала достать кое-какие вещички, оставленные в залог одной женщиной, рожавшей в ее доме. Но Амелия не хотела одевать своего сына в чужие тряпки, с которых на него может перескочить зараза или дурной глаз.

Однако из гордости она решила не писать Амаро.

Между тем придирки доны Жозефы становились день ото дня невыносимей. Несчастная старуха, лишившись духовного руководства соборного настоятеля, настоящего священника, не такого, как аббат Ферран, чувствовала, что ее беззащитная старушечья душа отдана на произвол сатаны: теперь уже не один Франциск-Ксаверий являлся ей нагишом; это странное видение повторялось с угрожающей регулярностью, захватывая все новых святых: весь сонм небесный, сбросив хламиды, плясал перед ней сарабанду в голом виде – и старуха погибала от этого беспрерывного зрелища, подстроенного дьяволом. Дона Жозефа пригласила падре Силверио, но ревматизм, как видно, поразил все епархиальное духовенство; уже больше месяца падре Силверио не вставал с кровати. Срочно призвали аббата из Кортегасы, но он ничего не дал доне Жозефе, кроме нового, им самим открытого способа приготовлять треску по-бискайски… Словом, настоящего благодетельного падре не находилось, и старуха срывала злобу на Амелии, шпыняя ее самым бессовестным образом. Почтенная сеньора уже всерьез подумывала, не послать ли в Амор, за падре Брито, как вдруг к концу обеда прибыл сам соборный настоятель!

Амаро выглядел отлично: загорел на солнышке, посвежел на морском воздухе, щеголял в новом сюртуке и лаковых башмаках. Он долго, с увлечением рассказывал о Виейре, об отдыхающих там знакомых, о рыбной ловле, к которой успел пристраститься, об увлекательных партиях в лото – и в унылой комнате больной старухи сразу повеяло живительным весельем курортной жизни. Дона Жозефа даже прослезилась от радости, что наконец снова видит сеньора соборного настоятеля и слышит его голос.

– Ваша матушка здорова, – сообщил он Амелии, – она уже приняла тридцать ванн. Недавно выиграла пятнадцать тостанов в стукалку… А вы что здесь поделываете?

Старуха пустилась в горькие жалобы: здесь пустыня! Дожди! Никого знакомых! Ох! Она чувствует, что погубит свою душу в этой злосчастной усадьбе!

– А я, – сказал падре Амаро, закладывая ногу на ногу, – так приятно провел время на взморье, что думаю через недельку вернуться туда еще на некоторое время.

Амелия не удержалась от возгласа:

– Как! Опять?

– Да, – сказал он. – Если сеньор декан даст мне отпуск на месяц, я непременно поеду к морю. Мне поставят кровать в столовой у сеньора каноника, и я еще попринимаю ванны. В Лейрии скучно. Надоело.

Старуха совсем отчаялась. Что же это такое? Он опять уедет, а они будут изнывать от тоски!

Он глумливо усмехнулся.

– По-моему, милые сеньоры, вы тут отлично обходитесь без меня. Вы нашли для себя подходящее общество.

– Не знаю, – возразила старуха с ядом, – может быть, некоторые и могут обойтись без вас, сеньор падре Амаро… Но лично я не нахожу тут для себя подходящего общества и знаю, что погублю свою душу. От здешних знакомств ни пользы, ни чести.

Амелия сочла нужным вмешаться:

– Плохо то, что аббат Ферран захворал. Он болен ревматизмом, а без него дом похож на тюрьму.

Дона Жозефа злобно хихикнула, а падре Амаро, встав со стула и готовясь уходить, посочувствовал славному аббату:

– Бедняга! Это святой человек… Как только выдастся свободная минутка, навещу его. Так до завтра, дона Жозефа, не унывайте: мы найдем средство внести мир в вашу душу. Не беспокойте себя, дона Амелия, теперь я знаю дорогу…

Но она непременно захотела проводить его до лестницы; они прошли через большой зал, не обменявшись ни единым словом. Амаро неторопливо натягивал черные лайковые перчатки. На лестничной площадке он церемонно снял шляпу:

– Сеньора…

Амелия окаменела на месте, глядя, как он спускается в совершенном спокойствии, словно ему до нее не больше дела, чем до каменных львов, спавших внизу, положив морду на лапы.

Она ушла к себе, бросилась ничком на кровать и заплакала от ярости и унижения. Низкий человек! Ни слова о ребенке, о кормилице, о приданом! Ни одного сочувственного взгляда на ее располневший стан, изуродованный беременностью, в которую он же сам ее вверг! Ни одной жалобы на ее презрительное равнодушие к его посланиям! Ничего! Натягивал перчатки, сдвинув набок шляпу! Негодяй!

На другой день падре Амаро пришел раньше и долго сидел, запершись с доной Жозефой.

Амелия нетерпеливо бродила под дверью, с красными от слез глазами. Наконец он вышел, надевая, как и вчера, перчатки, с самодовольным видом.

– Уже? – спросила она дрожащим голосом.

– Да, уже, сеньора. Мы хорошо побеседовали с доной Жозефой.

Он снял шляпу и церемонно поклонился:

– Сеньора…

Амелия, бледная как смерть, прошептала:

– Негодяй!

Он удивленно взглянул на нее и повторил:

– Сеньора…

Затем, как и вчера, размеренным шагом спустился по широкой каменной лестнице.

Первое побуждение Амелии было донести на него главному викарию. Потом она всю ночь писала ему письмо – три страницы жалоб и обвинений. На другой день маленький Жоанзито, относивший письмо, вернулся с устным ответом: «Сеньор соборный настоятель, возможно, прибудут в четверг».

Она опять проплакала всю ночь, а в это время падре Амаро на улице Соузас удовлетворенно потирал руки, радуясь своему искусному маневру. Этот маневр он не сам изобрел: его надоумили в Виейре, куда он ездил, чтобы рассеять хандру на приморском курорте и отвести душу с дорогим учителем; именно там, будучи приглашен на soiree, падро Амаро обдумал свой маневр, услышав, как рассуждает о любви блистательный Пиньейро – гордость алкобасской адвокатуры.

– В этих вопросах, любезные сеньоры, – разглагольствовал Пиньейро в кружке дам, ловивших каждое его слово, – в этих вопросах я держусь мнений Ламартина. [145]– Он всегда держался мнений Ламартина либо мнений Пеллетана. [146]– Вслед за Ламартином я говорю – женщина подобна тени! Когда вы гонитесь за ней, она убегает; когда вы убегаете, она гонится за вами!

– Прекрасно сказано! Как это верно! – одобрительно шумели дамы. Только одна сеньора солидной корпуленции, «мать четырех восхитительных ангелов, крещенных во имя Марии», как выражался Пиньейро, попросила объяснить, что это значит, так как она ни разу не видела, чтобы ее тень куда-нибудь убегала.