Габриэле д'Аннунцио - Перевозчик

Донна Лаура Альбонико сидела в саду в беседке, увитой виноградом: был жаркий полдень, и там легче дышалось.

Белая вилла, обсаженная апельсинными и лимонными деревьями, погружена была в молчание. Лучи солнца непереносимо сияли и жгли. Была середина июня. В неподвижном воздухе аромат апельсинов и лимонов смешивался с запахом роз, буйно разросшихся по всему саду: их махровые чаши раскачивались вдоль дорожек при каждом дуновении ветра, осыпая землю густым покровом благоуханного снега. Воздух был так насыщен ароматами, что порою даже имел вкус — сладостный, крепкий вкус хорошего вина. Журчали скрытые в зелени фонтаны. Лишь иногда из-за густой листвы показывалась кипящая, сверкающая верхушка струй, исчезала, вновь возникала, играя и переливаясь, а от струек, стелящихся по земле, странно шелестели и содрогались цветы и травы, как будто среди них пробегали мельчайшие живые существа, ища себе пищу или роя норки. Пели птицы, скрываясь в ветвях.

Донна Лаура сидела в беседке, занятая своими мыслями.

Она была уже старая женщина с тонким, благородным профилем, длинным, с легкой горбинкой, носом, немного слишком широким лбом, с красиво очерченным, еще совсем свежим и ласковым ртом. Поседевшие волосы спускались ей на виски, образуя как бы венец вокруг головы. В юности она, видимо, была очень красива и приятна в обращении.

Лишь два дня тому назад прибыла донна Лаура в сопровождении мужа и нескольких слуг в это уединенное поместье. Она отказалась от роскошной пьемонтской виллы на вершине холма, где они обычно проводили лето, отказалась от моря ради этой безлюдной и почти пустынной местности.

— Прошу тебя, поедем в Пенти, — сказала она мужу. Семидесятилетний барон сперва немного опешил от этого странного предложения жены.

— Почему в Пенти? Что мы там будем делать?

— Пожалуйста, поедем. Для разнообразия, — настаивала донна Лаура.

Барон, как всегда, уступил,

— Ну что ж, поедем.

Донна Лаура скрывала тайну. В молодости она пережила страстную любовь. Восемнадцати лет ей пришлось по семейным соображениям выйти замуж за барона Альбонико. Барон весьма доблестно сражался в войсках Наполеона I и, всюду следуя за императорскими орлами, редко живал у себя дома. В одно из таких длительных его отсутствий маркиз ди Фонтанелла, молодой синьор, женатый и имевший детей, влюбился в донну Лауру и, отличаясь необычайной красотой и пылкостью, победил наконец упорство любимой женщины.

Тут для влюбленных началась пора самого нежного счастья. Они упивались им, забыв обо всем на свете.

Но однажды донна Лаура обнаружила, что она беременна. Охваченная ужасом и тревогой, она плакала, отчаивалась, не знала, на что решиться, как спастись. Наконец, по совету друга, уехала во Францию и укрылась в Провансе, в тихом местечке, среди пронизанных солнцем садов, где женщины до сих пор говорят на языке трубадуров.

Она жила в деревенском домике, окруженном большим фруктовым садом. Цвели деревья, стояла весна. В перерывах между приступами страха и черной тоски ей выпадали часы несказанного блаженства. Долгие часы проводила она, сидя в тени деревьев, погруженная в странное забытье, и время от времени неясное еще ощущение материнства преисполняло глубочайшим трепетом все ее существо. Цветы вокруг нее источали острое благоухание, легкая тошнота подступала ей к горлу, и все тело ее изнемогало в бесконечной истоме. Незабываемые дни!

Когда же подошел торжественный час, к ней приехал долгожданный друг. Бедная женщина сильно мучилась. Он стоял тут же, бледный и почти без слов, то и дело целовал ей руки. Она родила ночью. Во время схваток громко кричала, судорожно хватаясь за кровать, думая, что умирает. Первый плач ребенка потряс ее до глубины души. Лежа на спине и слегка запрокинув голову за подушки, вся белая, не в силах произнести ни слова, поднять век, она слабо шевелила бескровными руками, как иногда умирающие простирают руки к свету.

На следующий день она все время держала ребенка при себе, на своей кровати, под своим одеялом. Это было слабенькое, хрупкое существо с красноватым тельцем, дрожавшее мелкой беспрерывной дрожью: оно жило, конечно, — но жизнью, еще не принявшей четких человеческих форм. Слегка припухшие глаза были закрыты, слабый, хриплый плач напоминал тихое мяуканье.

Но мать охвачена была восторгом: она ненасытно глядела на ребенка, трогала его, наклонялась к нему, чтобы ощутить на шее его дыхание. В окно вливался золотистый рассеянный свет, виднелись созревшие нивы Прованса. День, казалось, был осенен благодатью. В неподвижном воздухе слышалось пение жнецов.

Потом ребенка у нее взяли, унесли, скрыли неизвестно где. С тех пор она его не видела. Она возвратилась домой и стала жить с мужем, как живет большинство женщин, и никакие другие события не нарушали мирного течения этой жизни. Других детей у нее не было.

Но в душе ее навсегда сохранилась память о ребенке, сохранилось идеализирующее обожание этого существа, которого она с тех пор никогда не видела, о котором не знала ничего — даже где оно теперь находится. Однако мысль о нем не угасала. Она вспоминала малейшие подробности пережитого в те дни. Ясно видела перед собой ту местность, деревья, окружавшие дом, линию холма, замыкавшую горизонт, цвет и рисунок покрывала на постели, пятно на потолке комнаты, расписной подносик, на котором ей подавали стаканы, — все, все, и так отчетливо, так подробно. Призраки этого далекого прошлого поминутно оживали в ее памяти, просто так, беспорядочно, бессвязно, словно во сне. Она ясно, как живые, различала проносящиеся перед нею лица людей, которых она там видела, все их движения, каждый незначительный жест, их выражение, их взгляды. Ей казалось, что в ушах ее еще звенит плач ребенка, что она касается его тоненьких, слабеньких розовых ручонок — единственного, может быть, во всем его теле, что вполне сформировалось: в уменьшенном виде это уже были руки человека, с почти незаметной сетью жилок, с тончайшими складочками на суставах и прозрачными нежными ноготками, едва-едва лиловатыми. О, эти ручки! С каким невыразимым трепетом думала мать об их бессознательной ласке! Как она ощущала их запах, такой странный, напоминавший запах молодых, едва оперившихся голубей! Так, замкнутая в этом особом внутреннем мире, с каждым днем все более становившемся неким подобием действительности, прожила донна Лаура целые годы, много лет, до самой старости. Столько раз спрашивала она бывшего любовника о сыне. Ей так хотелось увидеть его, знать, как он живет.

— Ну, скажите мне хоть, где он. Пожалуйста!

Маркиз, опасаясь с ее стороны какой-нибудь неосторожности, отказывался говорить: не нужно с ним видеться. Она не сможет сдержаться и выдаст себя. Сын обо всем догадается, воспользуется тайной в своих личных целях, может быть все откроет… Нет, нет, незачем ей его видеть.