Пэлем Вудхауз - Том 18. Лорд Долиш и другие

— Как ты там? — спросила она. — В порядке?

— В полном, — сказал Энгус.

— Эта ночь тебе не повредила?

— Нет-нет.

— Ты помогаешь мне на матче, да?

— Конечно.

— Это хорошо. А то я думала, ты пойдешь на скейтинг-ринг. Ха-ха-ха, — засмеялась она серебристым смехом. — Хи-хи-хи.

Конечно, против этого смеха ничего не скажешь. Но бывают минуты, когда мы к нему не расположены, и, надо признаться, Энгус рассвирепел. Когда он подошел к первой подставке, почти вся кротость исчезла, словно ее и не было. Поскольку это было видно, а Эванджелина была не в форме, они подошли к девятому газону в некотором напряжении. Энгус вспоминал серебристый смех, ощущая, что он отдает пошлостью. Эванджелина спрашивала себя, как можно играть, если кэдди похож на низкое давление у берегов Ирландии.

В те критические минуты, когда искра может вызвать взрыв, они увидели на веранде Ногги Мортимера.

— Привет, ребята, — сказал он. — Как наша прелестная Эванджелина в это прелестное утро?

— Ох, Ногги, какой ты смешной! — воскликнула она. — Ты что-то сказал, Энгус?

— Нет, — отвечал он, и не солгал, ибо только фыркнул.

— А как Мактевиш из Мактевиша? — продолжал Ногги. — Все в порядке. Я говорил с владельцем цирка, и тот сказал, что возьмет ваш номер.

— Да? — отозвался Энгус.

Он понимал, что это не ответ, но никакие слова его бы не удовлетворили. Лучше взять этого субъекта за шею и крутить ее, пока не порвется. Но он не отличался особой силой, а субъект, как многие лыжники, был крупен и широкоплеч. Поэтому он только прибавил «Вот как?» с видом обиженной кобры.

— Ну, ребята, — сказал Мортимер, — я иду в бар, пропущу стаканчик. Что-то голова побаливает. Тут р-р-рекомендуют шерсть той собаки, которая тебя укусила. Как говорится, клин клином.

Улыбнувшись той мерзкой улыбкой, которая свойственна душам общества, он удалился, а Эванджелина властно сказала Энгусу:

— Я тебя умоляю!

Он спросил, что она имеет в виду, и она ответила, что ему это известно.

— Вести себя так с бедным Ногги!

— Что значит «так»?

— Как надувшийся мальчишка.

— Тьфу!

— Мне стыдно за тебя.

— Тьфу!

— Не говори «тьфу»!

— Ч-черт!

— Не говори «черт»!

— Что мне, вообще не говорить?

— Конечно, если ты других слов не знаешь.

Энгус заметил было, что он знает еще два-три слова, но сдержался и сердито пнул ногой деревянную панель.

— Я просто тебя не понимаю.

— Вот как, не понимаешь?

— Человек с чувством юмора смеялся бы до упаду.

— Вот как, смеялся бы?

— Да. Когда Ногги так подшутил над принцем Шлоссинг-Лоссингским, тот уж-жасно забавлялся.

— Вот как, забавлялся?

— Да.

— Я не принц.

— Это видно.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты… ну, не знаю кто.

— Да?

— Да.

— Вот как?

— Вот так.

Горячая кровь Мактевишей окончательно вскипела.

— Я скажу, кто ты, — предложил Энгус.

— Кто же я?

— Хочешь узнать?

— Да.

— Ну, ладно. Ты — та особа, которая займет двадцать седьмое место.

— Не говори глупостей.

— Я и не говорю. Это бесспорный факт. Ты знаешь не хуже моего, что эти вечеринки превратили здоровую, решительную, смелую девушку в жалкую, дрожащую растяпу, которая не в праве и подумать о каком-либо чемпионате. Наверное, у тебя есть зеркальце? Посмотрись в него, Эванджелина, и пойми его весть. Глаза у тебя — тусклые, руки трясутся, ты машешь клюшкой, словно сбиваешь коктейль. Что до игры, если это можно назвать игрой…

Лицо ее было жестоким и холодным.

— Говори-говори, — произнесла она.

— Нет, хватит. Слишком болезненная тема. Скажу одно, на твоем месте я бы не вынимал клюшек из сумки.

Это уж было слишком. Быть может, удар в челюсть Эванджелина простила бы, удара в глаз — не заметила, но это… Теперь, когда Энгус разбил ее любовь к нему, она любила только мать и клюшки.

— Мистер Мактевиш, — сказала она, — будьте любезны, дайте мне сумку. Я больше не хочу вас беспокоить.

Энгус вздрогнул. Он понял, что зашел слишком далеко.

— Эванджелина! — воскликнул он.

— Моя фамилия Брекет, — отвечала она. — Не забудьте прибавить «мисс».

— Слушай, — сказал он, — это чушь какая-то. Тебе известно, что я боготворю дерн, по которому ты ступаешь. Неужели мы вот так расстанемся из-за какого-то поганца? Неужели наш рай погубит змея из-за пазухи — нет, скорее в траве? Если ты немного подумаешь, ты увидишь, что я прав. Твой Ногги — поганец и гад. Посуди сама, он издает швейцарский клич. Он не играет в гольф. Он…

— Сумку, если нетрудно, — высокомерно сказала она, — и поживей. Я не хочу торчать тут вечно. А вот и Ногги! Ногги, миленький, ты их понесешь?

— Что именно, душечка?

— Мои клюшки.

— О, старые добрые дубинки! Конечно, конечно, конечно.

— Дубинки, — тихо прошипел Энгус. — Ты слышала? Самый лучший набор клюшек, какой только бывает! Осторожно, моя дорогая! Не доверяй ему. Как-нибудь, когда-нибудь, где-нибудь, он тебя подставит, и сильно. Берегись!

— Иди сюда, лапочка, — сказала она, смеясь серебристым смехом. — Мой партнер заждался.

Скрестив руки на груди, Энгус смотрел на них с веранды. Эванджелина, с каменным лицом, не удостоила его и взгляда. Отрешенно и гордо шла она к подставке. Ногги Мортимер, сдвинув шляпу набекрень, вынул из кармана фальшивые усики, прилепил их, отбил чечетку, вымолвил: «Тра-ля-ля-ля», закинул сумку на плечо и последовал за ней.

Быть может (сказал Старейшина), мой рассказ, особенно — реплики Энгуса, навел вас на мысль, что Эванджелине не стоило играть вторую половину матча. Отыграв так первую, она могла бы порвать свою карточку и пойти домой.

Но вы должны принять во внимание, что ревнивый и любящий человек, только что обсмеянный соперником, а там — и любимой женщиной (сперва — в манере гиены, потом — серебристым смехом), итак, вы должны учесть, что он преувеличивает, если не выдумывает. Такие переживания искажают восприятие истины и заостряют речь. Говоря о клюшке, Энгус просто имел в виду, что Эванджелине не удались два удара вверх. Слова о коктейлях были основаны на склонности помахивать легкой клюшкой. Да, Эванджелина сделала ударов на пять больше, чем подобает особе с ее гандикапом, но играла совсем неплохо. Обида на бывшего жениха, как часто бывает, придала ей невиданную силу.

Каждый удар она наносила с отточенной яростью, словно представляя, что на траектории мяча стоит Энгус Мактевиш. Невысокий короткий удар метил в него, равно как и все прочее. Таким образом, она взяла с четырех ударов десятую лунку, а также одиннадцатую и двенадцатую, а четырнадцатую — с двух (если помните, Брейд сказал Тейлору, что это прекрасно, как витраж, отражающий сияние вечности). Словом, сводя все к холодным цифрам, до семнадцатой лунки она сделала семьдесят три удара. Узнав от кого-то, что две возможные соперницы сделали по семьдесят девять, она, естественно, решила, что все идет неплохо. Восемнадцатую лунку она любила особенно и верила, что одолеет ее в четыре удара.