Альберто Моравиа - Равнодушные

Кончилось все как нельзя лучше, и спустя час они расстались у дверей гостиницы. Каждый пошел своей дорогой: больше они не встречались.

И теперь, вспоминая о слезах этой женщины, он подумал, что они были искренними и безыскусными, как сама ее жизнь. По накрашенному лицу обильно катились слезы, беря свое начало в глубинных, таинственных истоках жизни. Так при малейшем усилии под кожей вдруг вздуваются мускулы. Душа той пропащей женщины со всеми ее пороками и добродетелями осталась цельной и здоровой и словно была хранилищем прочных и подлинных ценностей. В каждом ее движении проявлялась глубокая и простая правда чувства. А вот он был совсем другим. Его душа точно служила белым, плоским, бесстрастным экраном, на котором тенями проплывали радости и горести, не оставляя никаких следов. Его собственная несостоятельность, казалось, передавалась другим, все вокруг него становилось бессмысленным, бесцельным — призрачной игрой света и тени. А фигуры тех, кто по традиции был воплощением семейных уз — мать и Карла, воплощением любви — Лиза, в его воображении бесконечно двоились, порождая совсем иные образы. Так, в Карле он, в зависимости от обстоятельств, вполне мог увидеть порочную женщину, в матери — глупую, нелепую даму, в Лизе — похотливую самку. Не говоря уже о Лео. Под влиянием чужих слов и собственных беспристрастных суждений он то ненавидел его, то проникался к нему симпатией.

Достаточно было одного его искреннего поступка, подкрепленного истинной верой, и тогда люди и лица перестали бы мелькать, точно в калейдоскопе, и моральные ценности приобрели для него свое привычное значение. Как раз поэтому визит к Лизе казался ему необычайно важным. Если он сумеет ее полюбить, все станет возможным — и ненависть к Лео, и все другие человеческие чувства.

Он поднял глаза и увидел, что миновал улицу, где жила Лиза. Повернул назад. И снова в душе зазвучал ехидный дьявольский голосок. «Если тебе и удастся все поставить на свои места, выиграешь ли ты от этого хоть что-нибудь? Ты уверен, что твоя жизнь изменится к лучшему, если ты станешь страстным возлюбленным, преданным сыном и братом, либо последовательным эгоистом, подобно большинству людей? Ты искренне, со всей убежденностью в это веришь?» Ни на один из этих вопросов он не находил ответа.

«А не думаешь ли ты, — продолжал все тот же ехидный голосок, — что путь сомнений и низостей, по которому ты сейчас идешь, приведет тебя куда дальше? Не кажется ли тебе, что ты хочешь стать таким же, как все, из трусости? Да и вообще, к чему приведет меня честность и искренность?» — подумал он с горькой иронией.

Словно зачарованный, смотрел он на свое отражение в витрине магазина. Внезапно ему показалось, что он понял, к чему приведет полная искренность. Посреди витрины парфюмерного магазина, привлекая внимание прохожих, стоял манекен в окружении сверкающих флаконов дешевого одеколона, водруженных на горку розового и зеленого мыла. Манекен, сделанный из картона, был выкрашен в яркие тона и больше походил на живого человека, чем на фантастическое существо из мира рекламы. На его неподвижном лице с большими карими глазами, полными несокрушимой, наивной веры, застыла глупая улыбка. Одет он был в модный домашний костюм и, похоже, только что встал с постели. С неизменной улыбкой он неутомимо и старательно затачивал на ремне лезвие опасной бритвы. Не было и не могло быть никакой связи между этим прозаическим занятием и радостным выражением его розового лица. Но именно в этом контрасте и заключался весь эффект рекламы. Чрезмерная радость объяснялась не глупостью манекена, а превосходным качеством бритвы. Манекен точно говорил — неплохо, конечно, быть тупым и самодовольным, но еще лучше бриться отличной бритвой. Однако у Микеле рекламный трюк с манекеном вызвал совсем иные ассоциации.

Ему показалось, что манекен повторяет его самого, его стремление к искренности. И еще ему показалось, что улыбающийся манекен дал ответ на вопрос, к чему искренность и вера приведут. Ответ был удручающим: «К тому, что у тебя будет такая же бритва и ты получишь, как и все остальные, свою порцию скромного, немудреного счастья в сверкающей обертке… И главное в жизни — быть хорошо выбритым». Такой же ответ ему дал бы любой из благоразумных преуспевающих синьоров. «Поступай, как я… и станешь таким, как я». И он непременно приведет в пример себя самого — ничтожного, самодовольного, вульгарного. Этой весьма непривлекательной вершины он должен достигнуть ценою жертв и мучительных раздумий. «Вот к чему все это приведет. Не так ли? — упрямо добивался ответа ехидный внутренний голос. — Ты станешь таким же глупым, ничтожным розовым манекеном». Он зачарованно смотрел на большую куклу, которая беспрестанно, точными движениями — раз, два три, — затачивала бритву, и ему хотелось ударить ее и согнать с лица сияющую, ослепительную улыбку.

«Тебе бы плакать надо, — подумал он, — плакать горючими слезами». Но манекен продолжал, улыбаясь, затачивать бритву.

Микеле с трудом оторвался от удивительного зрелища (в самом деле, было что-то противоестественное и даже жуткое в этом беспрестанном движении) и свернул на улицу, где жила Лиза. Одна дурацкая, нелепая фраза неотступно преследовала его. «Вот, Лиза, вот он, твой несчастный манекен с бритвой», — повторял он.

В темный коридор доносился из кухни пряный запах еды. Точно таким же запахом были пропитаны коридоры и других, похожих на этот, домов. Открыла ему сама Лиза. С сигаретой в зубах, возбужденная и растрепанная, скорее всего от выпитого вина, она явно только встала из-за стола.

— Сюда… а теперь сюда, — сказала она, не ответив на приветствие, и повела гостя прямо в будуар, на ходу захлопывая одну за другой распахнутые двери: душной спальни с неубранной постелью, закопченной маленькой кухни, заставленной всевозможной утварью, и уже знакомой Микеле пыльной, темной гостиной.

— Здесь будет всего уютнее, — сказала она, войдя в будуар. Через два занавешенных окна в него проникал яркий свет. Должно быть, небо уже прояснилось, и сейчас за окнами в вышине нестерпимо сверкало солнце.

Они сели рядом на диван.

— Ну, как жизнь? — спросила Лиза, протянув ему коробку с сигаретами.

Не поднимая глаз, с тем же озабоченным видом, он взял одну. «Лучше всего сразу поговорить с ней откровенно», — подумал он, разглядывая сильно напудренное лицо хозяйки дома. На ней была старая; пожелтевшая от времени белая блузка и серая, помятая, сильно поношенная юбка из грубой ткани. На шее висел очень яркий, слегка засаленный и небрежно повязанный галстук, манжеты были украшены перламутровыми пуговицами в виде собачьей головы… Точно по контрасту с этим чисто мужским одеянием пышная грудь, казалось, вот-вот прорвет рубашку, а бледно-розовые покатые плечи мощно вырисовывались сквозь прозрачную ткань, открывая взору две белые бретельки от сорочки. — Плохо, — ответил он наконец.