Стефан Жеромский - Бездомные

Директор и Кшивосонд заметили приближение молодого ассистента, но притворились, что увлечены чрезвычайно важным разговором. Лишь когда он поздоровался с ними, они обернулись к нему, впрочем ни на миг не переставая оживленно обсуждать, чем лучше набивать какие-то матрацы. Юдым долго молчал, равнодушно глядя на мужиков, забрызганных грязью, босых, без верхней одежды, толкающих перед собой огромные тачки.

Все в нем кипело и переворачивалось. Он повторял про себя свою остроту, придавая ей литературную форму. Ему хотелось выразить ее в невинно-язвительной форме, которая помогла бы содержанию вонзиться, как легкий укол, но навсегда отравить умы противников.

Наконец он сказал, борясь с собой, чтобы ни один мускул его лица не дрогнул и не выдал волнения.

– Что это вы, господа, здесь делаете? Можно спросить?

– Как видите, коллега, – ответил директор, слегка побледнев.

– Видеть-то вижу, но, признаться, не понимаю.

– Возить сейчас нельзя, вот Кшивосонд и промывает пруд водой.

– А… Промывает пруд…

Директор умолк и лишь мгновение спустя спросил холодно, едва скрывая гнев:

– Вам это не нравится?

– Мне? Наоборот. Отчего бы мне это могло не нравиться? Как деталь отечественного пейзажа…

– Как деталь отечественного?…

– Это принцип хорошего хозяйства, использование всего ради пользы предприятия. Раз у меня есть… – говорил Кшивосонд.

Юдым подчеркнуто не слушал администратора и, обращаясь к директору, с ударением повторил:

– Как деталь отечественного пейзажа. Я убедился, что роль санатория в истории округи, приписывание ему какого-то общественного или гигиенического значения – это лишь отечественное очковтирательство, эффектная реклама, рассчитанная на глупых истеричек. Поэтому для меня это самое обыкновенное, ничем не примечательное зрелище.

– Не люблю я этих ваших нотаций! Я человек старый…

– А я человек молодой, который превратиться в старика в данный момент ни в коем случае не может.

– Милостивый государь!

– Я врач и считаю несовместимым с медицинской наукой то, что вы разрешаете делать своему фактотуму.

– Сударь! – грозно пробормотал Кшивосонд. – Будьте любезны, не забывайтесь! Тоже мне. Фактотум… Nee sutor ultra crepidam. [91]

– Ну, ну! Оставь-ка в покое свою латынь!.. – крикнул директор. – Я тебе такую латынь задам!

И мгновение спустя, обращаясь к Юдыму, он тихо, но отчеканивая каждый слог, заговорил:

– Ваши проповеди не окажут здесь никакого влияния ни на меня, ни на кого другого.

– Я это прекрасно знаю. Я…

– А раз вы об этом прекрасно знаете, то не понимаю, зачем соваться не в свое дело. Это вас, сударь, совершенно не касается.

– Разве вопросы гигиены входят в компетенцию вашего фактотума?

– О какой такой гигиене и о каком фактотуме вы говорите? Что вы вообразили? В огороде бузина… Гигиена!

– Гигиена-то есть, но для богатых. Мужики и их скот могут себе пить ил из нашего пруда. Так вот я вам, господин директор, скажу коротко и ясно: против того, что здесь делается, я категорически протестую!

– Да протестуйте себе, сударь, сколько угодно, сколько влезет! Кшивосонд, найми завтра вдвое больше рабочих.

– Пан Пьоркевич, – крикнул Кшивосонд эконому, – велите кому-нибудь сбегать в деревню, чтобы еще человек восемь – десять вышло на работу!

И, обращаясь к Юдыму, администратор рассмеялся от всей души и издевательски сказал:

– Ну, что вы на это скажете, господин реформатор?

– Ничего не скажу, старый осел! – ответил Юдым спокойно.

Кшивосонд мгновение смотрел на него не отрывая глаз. Потом внезапно побледнел и, подняв кулак, шагнул вперед. Юдым заметил это движение, и у него в глазах потемнело. Он одним прыжком очутился возле Кшивосонда, схватил его за глотку, тряхнул раз десять и оттолкнул от себя. Администратор стоял спиной к пруду. Отброшенный Юдымом, он слетел с плотины, рухнул в ил и погрузился в жидкую грязь, так что его едва-едва видно было. Мужики бросили заступы и поспешили ему на помощь.

Юдым не видел, что было дальше. Ярость, как бельмо, ослепила его глаза. Он шел по дороге, громкой грубо ругаясь…

Вечером ему передали письмо директора, оно гласило: «Ввиду происшедшего, спешу вас, милостивый государь, уведомить, что договор, заключенный год назад в Варшаве, считаю расторгнутым. С уважением Венглиховский».

Юдым небрежно прочел это послание, повернулся на другой бок и уставился сонными глазами на узорчатую обивку дивана. Он прекрасно знал, что ему вот-вот принесут такое письмо, и внушал себе, что ждет его с презрением.

Он старался ни о чем не думать, отдохнуть, успокоиться, остынуть и лишь тогда приняться за сборы в дорогу. Он был даже доволен собой, – тем, как сознательно, методично себя успокаивает. Проницательным внутренним взором он замечал в себе трепещущую страсть к Цисам, которую теперь надо было преодолеть, чтобы она не привела к какой-нибудь глупости. Он закрыл глаза и принялся усердно вполголоса перечислять некоторые химические соединения. Но не успел он прошептать и трех формул, как в голове у него возник вопрос, который подействовал на него, как удар.

«Почему я не ушел домой от этого скандала?»

Жалость к себе, скрывающаяся в этих словах, была так безгранично мучительна, так остра, так рвалась изнутри, что ее можно было сравнить разве что с болью, причиненной крюком, который вонзился в живое легкое, разрывает его и тащит за собой целиком. Но когда железо стало причинять такую острую боль, что, казалось, он перестал ее ощущать, началась еще одна пытка: улыбка встреченной на лугу панны Иоанны.

Во время всего этого происшествия Юдым забыл о ней – вернее, не мог о ней помнить. Теперь она появилась, словно отчаяние, бессильное, мучительное, немое…

«Что же теперь делать? Уехать, расстаться? Как раз теперь? Сегодня, завтра, послезавтра?»

Чувство, которое теперь овладело им при одной мысли об отъезде, было глупое, трусливое и жалкое. Он внутренне дрожал от страха и сходил с ума от горя. Все оборвалось в его душе. Мужество развеялось, как ворох половы, в которую ударил внезапно налетевший вихрь.

Наступил вечер. Через распахнутое окно в комнату вливался аромат цветущих роз. Над стеной, окружавшей часть парка, между стволами деревьев сияла еще золотисто-красная заря, теплые сумерки уже заполняли комнату и медленно застилали дорожку между грабами. Юдым еще видел ее чарующую глубину, видел серую стену вдали, но были мгновения, когда он терял из виду все, словно тьма заволакивала его глаза.

Несмотря на все усилия, он все глубже погружался в какую-то непроницаемую темницу. Он чувствовал, что вместе с ним туда опускаются все его любовные волнения, чтобы на ужасающем дне ее рассыпаться В прах. Он лежал неподвижно, как колода, ощущая лишь судороги каких-то внезапных решений и сознавая в то же самое мгновение каким-то непостижимым образом, что они не более как признак какой-то постыдной болезни в его душе.