Стефан Жеромский - Бездомные

Ветви высоких деревьев еще обнажены, серы, тонки, как прутья орешника. Цвет их противоречит удивительной лазури, дрожащей прямо над землей, между стволами, словно легкий, развеянный дымок. Первые сморщенные и слабенькие листки еще едва только обрызгали кусты сирени. Тяжелые почки, словно кисти, литые из золота, свешивались с коричневых веток каштана. Солнце то пламенным пожаром падает на сырую землю, то улетает в свое голубое царство и прячется в разноцветных одеждах облаков. Светло-зеленая трава появилась на серой, дымящейся почве. Первые перышки ее вздрагивают, поворачиваются и тянутся к солнцу. Слышно радостное щебетание птичек и веселый детский крик вдали, а воздух весь пропитан запахом фиалок.

Здесь с каждой утренней зарей просыпалась бодрая сила души, и глаза видели все с удвоенной ясностью. Вопросы и дела внешнего мира представали в ином свете, и во всех предметах взор находил мудрый смысл и порядок. Повседневные мысли выпали из своих гнезд, как спугнутые птенцы, что смотрят на все с изумлением.

Зачем существует весна? Почему минует ночь, почему вновь светает? Куда плывут неутомимые тучи, иной раз невинные, как детские сны, иной раз страшные, как разрубленные топором внутренности, из которых льется алая кровь? Для кого растут весенние цветы, и почему они источают аромат?

Что такое деревья, и по какой причине они среди бела дня роняют на землю подобие ночи – свои чарующие тени?

Вечера, когда месяц повисал в ясном небе, сотворенном, по словам библии, богом, превращались в священную мистерию, были непостижимой тайной, по которой, как по совершенной форме блаженства, вздыхала в тоске душа.

В сумерках панна Иоанна зачастую приходила в парк с единственной теперь своей ученицей, панной Вандой. Там они случайно встречали доктора Томаша и ходили втроем по темным аллеям, разговаривая о вещах вполне нейтральных, о науке, искусстве, социальных проблемах.

Какое-то особое обаяние было в том, что они почти не видели ни лиц, ни глаз, – только темные фигуры, темные силуэты, словно самые души… Лишь в звуке голоса слышались сокровенные мечты, взаимное желание. Иногда, изредка, они встречались в обществе; уста их так же, как в парке, выговаривали безразличные фразы, а глаза вели другой разговор, они вопрошали, отвечали, молили, в них были признания и обещания, разговор во сто крат красноречивей, чем на языке слов.

Юдым словно терял рассудок при одной мысли, что увидит свою «невесту». Так называл он ее мысленно, хотя никогда еще не признавался ей в любви и не просил руки. Но когда он мог видеть эти глаза, которыми улыбалась словно сама любовь, ему казалось, что сердце его начинает истекать кровью, что сладостная смерть, наподобие океанской волны, подхватывает его и несет к ногам этого видения. Счастье и сладостность свиданий были так несравненны, что подавляли даже все плотские желания.

Юдым не желал панны Иоанны как женщины, никогда не срывал с нее в мечтах ее девических одежд. Благоуханная лазурная дымка окружала ее и защищала от похотливых мыслей. Пуще всего, пуще красоты, доброты и разума он любил в ней свою или ее любовь, этот волшебный сад, где вошедшего озаряла неземная способность понимания. Он трепетал при одной мысли, что, коснись он этой милости небес, которую, неведомо почему, встретил на пути, протяни руку и пожелай поближе рассмотреть это неведомое, неземное созданье – оно немедленно исчезнет. А одна мысль об этом наполняла его холодом смерти.

И так в его сердце трепетали рядом влечение и тревога.

Он вглядывался в изысканную и изящную фигуру панны Иоаси, и перед его глазами, как неотвязчивый призрак, вдруг возникал подвал на Теплой. Тогда все достигнутое исчезало, он помнил лишь о своей семье, семье ремесленника, о воспитавшей его тетке, о сотоварищах ее развлечений… Ему казалось, что, съежившийся, оборванный, голодный и униженный, стоящий на грани оподления, он находится в темной подвальной комнате. И вот по лестнице спускается темная фигура. Слышен тихий шелест ее платья, благоуханный шорох ее приближения… Она медленно идет, приостанавливаясь на каждой ступеньке. Несет в прозорливых глазах чудесный свет своей любви.

Можно смотреть на нее. Но если он шевельнется и вымолвит хоть одно умоляющее слово, если коснется ее протянутой руки, то последует нечто, им предчувствуемое, нечто, что его подстерегает, что терпеливо ждет и, вперив глаза, следит за каждым его решением.

Однажды, во второй половине июня, Юдым шел в одну из наиболее отдаленных деревушек. Он сокращал себе дорогу, идя напрямик, тропинками, чтобы, поскорей разделаться с «визитом» и вернуться до заката.

Тропинка шла вдоль реки, которая вилась, омывая большой луг, среди зарослей, между высокими, но плоскими берегами. Дорожка, защищенная тенью деревьев, протоптанная на мягкой почве, подсохла лишь сверху и пружинила под ногами. Вокруг были трава, ветлы и ракиты; Юдым шел быстро, руки в карманах, глаза опущены, – и вдруг на повороте увидел панну Иоанну. В первый миг он был так ошеломлен, что даже не поздоровался с ней, а прошел несколько шагов, раздумывая, ждала ли она его здесь, или это, быть может, сон…

Он бы совсем не удивился, если бы она растворилась в воздухе, как туман на лугу. Он не ощущал даже счастья, а только смотрел на ее бледное и смущенное лицо и заметил, что ее прямой носик с этой стороны виден как-то иначе…

Через некоторое время он наконец догадался, что свершилось чудо… Ему не придется ожидать ее в парке, не придется торопиться к больным, пытаться разными способами сократить часы, остающиеся до сумерек, потому что она тут, она вместе с ним, одна-одинешенька… Он испытал даже что-то вроде разочарования.

– Вы на прогулку? – спросил он, почувствовав в ту же минуту, как выговаривал эти слова, что ведет себя как дурак, потому что ведь это уходящее мгновение – самое важное в жизни и запомнится на всю жизнь. Но тотчас, едва он осознал это, наступило забвение и такое полнейшее безразличие, словно кто-то засыпал предыдущее впечатление мешком песку…

– Я гуляю здесь каждый день; разумеется, если нет дождя… – ответила панна Иоанна.

Юдым знал, что она солгала. Знал, что она пришла сюда впервые и именно затем, чтобы встретить его. Слова ее он слышал хорошо, но ему казалось, что они доносятся откуда-то издалека. Впрочем, он не понимал их, захваченный радостью – глядеть в ее сердце.

– А панна Ванда?

– Панна Ванда в это время ездит верхом с господином управляющим.

– А вы не ездите верхом?

– Езжу. И очень люблю. И когда-то, когда-то… Боже мой!. Но теперь я уж не могу. У меня, должно быть, что-то неладно с сердцем, совсем немного, порок или что-то в этом роде, потому что после каждой прогулки верхом я чувствую боль как раз там, где оно бьется, противное. И после этого у меня бывает бессонница.