Стефан Жеромский - Бездомные

По другую сторону узкой улицы, на той же высоте, что и ее квартирка, были открыты окна какого-то большого зала. Там, на маленьких деревянных скамеечках, сидело несколько десятков, быть может сорок, детей в возрасте от четырех до шести лет. Они болтали, плакали, смеялись, ссорились, шалили, но время от времени, по знаку толстой пожилой женщины, все брали в руки крючок для вязания и начинали работать. Вот тогда-то, следуя за голосом руководительницы, дети в такт движениям крючка раскачивались и пели нечто вроде песенки. Юдымова не понимала слов, но не могла удержаться, чтобы не повторять плывущие звуки:

Это забавляло и живо занимало ее.

«Что бы это могло быть? – думала она. – Школа? Но кто же станет посылать в школу таких крошек?»

Между тем в учебном помещении снова начались шум, игры, крики, беготня, и спустя некоторое время опять слышалась декламация:

Глядя на эту игру вперемежку с работой, слушая хор голосов, – это было еще не пение, но тут уже слышался ритм, побуждающий к выполнению работы без всякого насилия, – она испытывала странное чувство. Прижавшись к стене, устремив глаза на эту картину, она думала о чем-то, что ей никогда, никогда не приходило в голову.

И едва лишь она поняла эту глубокую и мудрую вещь, как почувствовала смертельную скорбь. В воображении ее все двигались стены, окна, жалюзи, н из глаз лились обильные слезы. Она плакала над собой, и не только над собой… В сердце ее жила бессильная мука – она видела своих детей, растущих на улице, в сточной канаве.

Из этого грустного раздумья ее вывел сильный стук в дверь. Кто-то стучал и вертел дверную ручку. Она боялась открыть и сидела притаясь, но, услышав, что ломятся все сильней, повернула ключ в замке. В квартиру вошел высокий мужчина в жилетке с таким свирепым выражением лица и с такими взбешенными глазами, что Юдымова со страха даже присела на край кровати.

Пришелец стал что-то кричать и размахивать руками.

При этом он ежеминутно показывал листья, которые держал в руках, швырял их на пол, опять брал и запихивал в карман… Он подходил к Юдымовой и задавал какие-то вопросы, а когда она продолжала скромно молчать, он начинал орать все громче. Так он отводил душу с четверть часа. Наконец хлопнул дверьми и вышел.

Едва Юдымова успела отдаться чувству блаженства, он снова вернулся с целыми пригоршнями листьев. Он клал их на стол и, поблескивая белками глаз, через каждые несколько слов повторял:

– U se! [89]

Неведомо почему, ее вдруг одолела зевота. Правда, она прикрывала рот рукой, но пришелец видел это, и его ярость дошла до пароксизма, – он трясся всем телом и топал ногами. Она внимательно оглядывала его с головы до ног, клянясь в душе, что если бы он, господи благослови, второй раз вышел из комнаты, она бы уж не была такой дурой, чтобы открывать запертые на ключ двери. И вправду, скандалист вдруг выскочил, что-то еще крича на лестнице. Она поскорей заперла дверь, легла в постель и прикрылась периной. Как в сонной одури, лежала она часа два, но тут ее снова разбудил стук в дверь. Это был Виктор в сопровождении все того же сердитого швейцарца и детей.

Виктор время от времени что-то лепетал, но больше для того, чтобы показать жене, что говорит по-немецки, чем для разъяснения дела.

– Чего ему от нас надо, Виктор? – спросила Юдымова.

– А вот наши дети оборвали его виноград.

– Что еще за виноград?

– Видишь ли, у нас тут винные лозы на стенах… У этого бюргера целехонький фасад был увит виноградом. А Франек с Каролей взяли и оборвали все листья, повырывали побеги из земли. Вот хайба [90]и трясет лихорадка от злости.

– Зачем вы это сделали?

– Подумаешь, какие страсти, листья пообрывали, есть из-за чего орать…

– Этот хайб говорит, что уже приходил к тебе, – сказал Виктор жене.

– Да, приходил. Даже два раза. Что-то такое говорил, а я слушала. Сказал что знал и ушел.

– Эх, уж с этим народом человеку никогда толку не добиться. Тут что ни шаг, то преступление! Здесь в десять часов вечера тебе уже не разрешается топнуть каблуком в собственной квартире, не то весь дом сбежится! Не разрешается погромче поговорить, не разрешается держать в кухне вязанку дров, топить, когда ветер дует, не разрешается плеснуть из бутылки керосин, чтобы разжечь печку, не то сейчас же двадцать пять франков штрафа – черт его знает что тут разрешается…

Между тем швейцарец все продолжал что-то говорить им. Юдым перевел жене, что тот допытывается, за что эти дети так его обидели, уничтожив созревающую виноградную лозу. Кто их научил быть такими злыми уже в детстве? Выяснение дела пришлось отложить, так как сам Юдым плохо понимал, что тот говорит. Он знал одно, что с этой квартиры его обязательно прогонят и что другой квартиры он безусловно не найдет. Это приводило его в бешенство. Он проклинал «хайбов» на чем свет стоит, ругал их по-польски и по-швейцарски.

Наконец он сказал жене:

– Я тебе прямо скажу, что сидеть здесь не собираюсь.

– Где это?

– Да здесь.

– Что ты опять болтаешь?

– Я махну в Америку.

– Виктор!

– Да это каторга, а не жизнь! Зарабатываю я здесь, верно, больше, чем в Варшаве, но ты знаешь, сколько за такую работу платят в Америке? Мне Вопсикович подробно писал. Вот это деньги.

– Что ты говоришь, что ты говоришь… – бормотала она. – Так мы уж домой никогда…

– В Варшаву? Вот те на! Как же мне возвращаться? Ты что, одурела? Да, наконец, за каким чертом?

Он подумал мгновение, а затем громко заговорил, встряхивая головой:

– Вот что, дорогая моя, бессемер есть во всем мире. Я следую за ним. Где лучше заплатят, туда и иду. Сидеть здесь, в такой дыре? Дураков нет!..

Перед глазами Юдымовой все еще кружились стены, окна и мебель. Она как колода упала на подушки и неподвижными глазами смотрела в выкрашенный масляной краской потолок, который вместе с ней плыл куда-то в бесконечность, в потусторонний мир, все плыл, плыл…

В жизни доктора Юдыма наступила странная пора. Внешне это было все то же существование: те же обязанности, те же домогательства и стычки. Но в сущности молодой врач стал как бы другим человеком. Все, что он делал, все, чем занимался, было как бы оболочкой его подлинной натуры, чем-то вроде тела, в глубине которого расцвел независимый дух. Прием пациентов, дела больницы и курорта, выезды в окрестные села и усадьбы – ни от чего он не отказался, и все это давалось ему даже как-то легче. Но то находили выход лишь живые, кипящие в нем силы.

В глубине души доктора Томаша зрело нечто новое, как нова весна, приходящая после суровой зимы. От восхода до восхода солнца он как бы жил в волшебных рощах, далеких от этого мира, укрытых за высокими стенами. И все еще сохранялось в нем то благоуханное впечатление, которое он пережил в апрельский день, когда впервые прибыл в Цисы и стоял у окна, глядя в глубину аллеи.