Льюис Уоллес - Бен-Гур

то все, сидевшие на скамьях, с полным основанием могли ожидать, что настоящий момент испытания уже укажет того, кто будет победителем. Этим объяснялся интерес, с которым они, затаив дыхание, следили за происходящим.

Арена была затоплена ослепительным светом, однако каждый из наездников прежде всего искал глазами веревку, а затем желанную внутреннюю линию. Ввиду того, что все шестеро имели целью один и тот же пункт, к которому должны были ринуться со всей быстротой, столкновение казалось неизбежным. Да и не только поэтому: что если эдитор [51] Распорядитель на скачках , будучи недоволен отправкой, в самый последний момент не дал бы сигнала опустить веревку? Или дал бы его не вовремя?

Предстоящий забег составлял примерно двести пятьдесят футов. Требовалось иметь верный глаз, сильную руку и безошибочность суждения. Но согласись, читатель: последний божественный штрих, завершающий все прекрасное, есть одушевление. В наше время, с его вялыми удовольствиями и скучным спортом, едва ли есть зрелища, могущие сравниться с тем, которое обещали продемонстрировать эти шестеро состязавшихся. Пусть читатель попробует его себе вообразить. Пусть он взглянет прежде всего вниз, на арену, пусть затем обратит свое внимание на колесницы, на их сияющие колеса, изящные и богато украшенные, – колесница Мессалы, например, отделана золотом и слоновой костью. Пусть он посмотрит на наездников, держащихся прямо, подобно статуям, не шевелящихся и при движении колесниц. В правых руках у них бичи, внушающие мысль о пытке, страшной для ума: в левых – вожжи, тщательно разобранные и поднятые высоко, чтобы не мешать смотреть за лошадьми. Пусть он взглянет на отборные по красоте и по резвости четверки: на их вскинутые головы; шевелящиеся ноздри – то раздувающиеся, то сжимающиеся; на их ноги, слишком нежные для песка, на эти гибкие ноги, которые, однако, своим прикосновением, как молоты, сокрушают все; каждый мускул округленного тела, дышащий богатством жизни, то напрягаясь, то опять сокращаясь и служа оправданием для тех, кто избрал их образцом для выражения своего понятия о наивысшей силе. Наконец, пусть читатель взглянет на тени, сопровождающие колесницы, наездников и лошадей, и он будет в состоянии понять наслаждение и глубокое удовольствие тех, для кого она была животрепещущим фактом, а не слабым созданием воображения. У каждого века есть много печалей. Да поможет небо тому, у которого нет удовольствий!

Все состязавшиеся устремились по кратчайшей линии к месту у стены: уступить его без боя значило бы отказаться от выгод состязания. Да и кто бы отважился на это? Людям не свойственно менять свои решения на полпути к цели. Трудно описать крики одобрения, раздававшиеся с балкона, как и разобрать что-либо в них: это был скорее рев, произведший на всех наездников одинаковое действие.

Четверки все вместе приближались к веревке. Тогда трубач, стоявший рядом с эдитором, громко протрубил сигнал, но его нельзя было расслышать и в двадцати шагах. Тем не менее судьи, заметив движение трубача, спустили веревку как раз в последний момент: копыто одной из лошадей Мессалы стукнуло об нее в то время, как она еще падала. Нисколько не устрашенный этим, римлянин щелкнул своим длинным бичом, ослабил поводья, нагнулся вперед и с победным криком занял место у стены.

– С нами Юпитер! С нами Юпитер! – выла вся римская партия, неистовствуя от восторга.

При повороте Мессалы головка бронзового льва, венчавшая ось, задела за переднюю ногу пристяжной афинянина, заставив животное броситься в сторону ближайшей лошади. Обе вздрогнули и сбились с дороги. Желания судей хоть отчасти исполнились: вся громадная толпа притихла, затаив дыхание от ужаса. Только с той стороны, где сидел консул, неслись восклицания:

– С нами Юпитер! – кричал бешено Друз.

– Он выиграет! С нами Юпитер! – отвечали его товарищи, видя, как быстро Мессала движется вперед.

После того как проехал Мессала, с правой стороны афинянина оставался единственный соперник – коринфянин. В эту-то сторону Клеант и пытался повернуть свою разбитую четверку, но точно злая судьба преследовала его: колесо византийца, бывшего его соседом слева, ударило в нижнюю часть его колесницы и выбило из-под него подножье. Послышался треск, крик ярости и ужаса, и несчастный Клеант упал под копыта собственных скакунов. Страшное зрелище! Эсфирь закрыла глаза. И коринфянин, и византиец, и сидонянин промчались вперед.

Санбаллат отыскал Бен-Гура и снова обратился к Друзу и его компании.

– Сто сестерций за иудея! – вскричал он.

– Принимаю, – отвечал Друз.

– Еще сотню за иyдeя! – воскликнул Санбаллат.

Никто не подал виду, что слышал его. Он еще раз крикнул, но то, что происходило внизу, слишком занимало внимание, да и слова его заглушались криками "Мессала, Мессала! С нами Юпитер!"

Когда Эсфирь решилась снова взглянуть вниз, несколько рабочих были заняты удалением коней и разбитой колесницы, несколько других уносили их хозяина. Все скамьи, где располагались греки, огласились проклятиями и возгласами о мщении. Вдруг ее взор остановился на Бен-Гуре: он был невредим, смело ехал впереди других, рядом с римлянином! За ними следовали в ряд сидонянин, коринфянин и византиец. Состязание началось. Участники вложили в него всю душу.

При выходе на арену Бен-Гур, как мы видели, был крайним слева. На момент и он, наравне с прочими, был почти ослеплен ярким светом солнца. Он сумел, однако, окинуть взором своих противников и угадать их намерения. На Мессалу, который был для него больше, чем просто противник, он бросил испытующий взгляд. Всегдашнее выражение бесстрастной надменности лежало на изящном лице патриция, по-прежнему блиставшем красотой, а шлем еще больше придавал ему своеобразность. Но израильтянин увидел не только это. Было ли это созданием его ревнивой фантазии или следствием тени от шлема, но ему показалось, что на лице римлянина, как бы сквозь стекло, виднелась темная душа этого человека – жестокая, коварная, бешеная, которая была не столько возбуждена, сколько полна бдительной и кровожадной решимости.

В короткий промежуток времени, который понадобился Бен-Гуру, чтобы перевести взор с лица Мессалы на свою четверку, он почувствовал, что его собственная решимость вполне окрепла. Во что бы то ни стало, чем бы ни пришлось рисковать, но он должен унизить своего врага! Даже опасение за самую жизнь было бы не в силах удержать его. Но не страсть слепо владела им: он не чувствовал ни быстрой циркуляции разгоряченной крови, ни импульса броситься очертя голову. Он не верил в Фортуну. О, совсем напротив: у него был план, и, полагаясь только на самого себя, он никогда еще ни к какому делу не приступал с большей осмотрительностью, никогда не чувствовал себя более самоуверенным. Казалось, самый воздух вокруг него сделался особенно прозрачен.