Томас Хьюз - Школьные годы Тома Брауна

— Заметь, мы тоже можем сыграть в эту игру, — сказал Том, закончивший изучение списка. — А теперь послушай. Мы только что проходили через двор для игры в мяч, и у Джонса там уже есть четыре фага, на два больше, чем ему нужно. А если бы он хотел, чтобы мы кого-то заменили, то сам бы нас остановил. А в твоём списке, маленький мерзавец, семь фамилий, кроме наших, и пять из них — Школьного корпуса.

Том подошёл к нему и рывком поднял на ноги; тот к тому времени уже скулил, как побитый щенок.

— А теперь слушай меня внимательно. Мы не собираемся прислуживать Джонсу. Если ты скажешь ему, что посылал нас, а мы не пошли, то каждый из нас даст тебе такую взбучку, что надолго запомнишь.

И Том порвал список и выбросил обрывки в камин.

— И вот ещё что, — добавил Ист, — если я ещё раз увижу, что ты околачиваешься вокруг Школьного корпуса и записываешь наших фагов — не обижайся. Твоя шкура хорошей взбучки не выдержит, не того она сорта, — и, открыв дверь, он вышвырнул юного джентльмена во двор, дав ему ещё один пинок на прощанье.

— Славный парнишка, а, Томми? — сказал Ист и, засунув руки в карманы, подошёл к камину.

— Хуже не бывает, — ответил Том, делая то же самое. — Слава Богу, что никто из старших не вздумал баловать меня, когда я был маленький.

— Ты бы всё равно таким не был, — сказал Ист. — Его нужно в музей. «Юный хорошо образованный христианский джентльмен девятнадцатого столетия. Дотроньтесь до него палкой — и вы услышите, как он ругается будто пьяный матрос». Уж он бы открыл глаза почтеннейшей публике!

— Думаешь, он скажет Джонсу? — спросил Том.

— Нет, — ответил Ист, — а если и скажет, мне плевать.

— И мне, — сказал Том, и они вернулись к разговору об Артуре.

У юного джентльмена хватило ума не жаловаться Джонсу, из соображений, что Ист и Браун, которые числились среди самых сильных фагов в школе, не побоятся взбучки от Джонса и наверняка сдержат слово насчёт отплаты за это с процентами.

После вышеописанного разговора Ист начал часто заходить в кабинет к Тому и Артуру и вскоре признал в разговоре с Томом, что Артур — настоящий маленький джентльмен, а застенчивость его постепенно пройдёт; и это очень утешило нашего героя. Кроме того, Том с каждым днём всё больше чувствовал, насколько полезно для него иметь цель в жизни, что-то такое, что заставляло бы его думать не только о себе. Это было скучное время года, игры, которые он так любил, не проводились, но, несмотря на это, он чувствовал себя в школе счастливее, чем когда-либо раньше, — а это немало значило.

Единственное время, когда он позволял себе отлучаться от своего подопечного, было от закрытия до ужина. Тут уж он брал реванш и за час — полтора обходил кабинеты всех своих приятелей, боксировал или болтал в холле, прыгал через окованные железом столы или вырезал на них своё имя, и снова присоединялся к весёлому хору голосов, — в общем, как сказали бы мы сейчас, выпускал пар.

Это было настолько необходимо для его темперамента, да и сам Артур, казалось, был вполне доволен таким положением вещей, что за несколько недель Том ни разу не зашёл в свой кабинет перед ужином. Наконец, однажды он заскочил туда в поисках не то стамески, не то пробок, не то ещё чего-то, что было необходимо ему в тот момент, и, переворачивая кверху дном шкаф, на мгновение поднял глаза. Его поразила фигура Артура. Он сидел, опершись локтями на стол и закрыв лицо руками, а на раскрытую перед ним книгу капали слёзы. Том сразу же закрыл дверь, сел рядом с ним на диван и обнял его за шею.

— Что случилось, малый? — ласково спросил он. — Тебе здесь плохо?

— Нет, Браун, — сказал мальчик, глядя на него сквозь слёзы, — мне хорошо, и ты так добр ко мне.

— Почему ты не называешь меня Том? Меня так называют даже те, к кому я и вполовину так хорошо не отношусь. А что это ты читаешь? Брось, идём лучше со мной, и хватит хандрить, — тут Том посмотрел на книгу, и увидел, что это Библия. С минуту он молчал, а потом подумал: «Урок номер два, Том Браун», — а вслух сказал:

— Я очень рад, что ты читаешь Библию, Артур, мне и самому следовало бы читать её почаще. Ты читаешь её каждый вечер, когда я ухожу?

— Да.

— Давай ты будешь читать её попозже, тогда и я почитаю с тобой. Только почему ты плачешь?

— Это не потому, что мне плохо. Но дома, когда был жив отец, мы с ним всегда занимались после чая; и теперь я перечитываю то, что читал с ним, и пытаюсь вспомнить, что он тогда говорил. Я помню не всё, а то, что помню, наверно, не очень хорошо понимаю. Но всё это вспоминается мне так ярко и живо, что иногда я не могу удержаться и плачу, как подумаю, что уже никогда не прочитаю это вместе с ним.

Раньше Артур никогда не заговаривал о доме, а Том не поощрял его к этому, потому что, в соответствии со своими глупыми школьными предрассудками, считал, что он от этого только раскиснет. Но теперь он действительно заинтересовался и забыл и о стамеске, и о бутылочном пиве. Артур, которого долго уговаривать не пришлось, начал рассказывать ему о своей жизни дома, и прервал их только звонок на ужин.

После этого Артур часто рассказывал о своём доме, и, самое главное, об отце, который умер около года тому назад, и память которого Том вскоре стал чтить не меньше, чем его собственный сын.

Отец Артура был священником, и приход его находился в одном из центральных графств. За время войны [116] Note116 За время войны — имеются в виду наполеоновские войны. в тех местах вырос большой город, но потом наступили тяжёлые времена. Промышленность была наполовину разорена, и за этим последовала обычная печальная история: хозяева сокращали число рабочих мест; уволенные рабочие бродили по округе, голодные, изнурённые и озлобленные, с мыслями о жёнах и детях, голодавших дома, в то время как последняя мебель была уже заложена в ломбарде. Детей забирали из школы, и они слонялись в лохмотьях по грязным улицам и дворам, слишком вялые и апатичные даже для того, чтобы играть. А затем последовала ужасная борьба между хозяевами и рабочими: уменьшение заработной платы, забастовки и бесконечная череда преступлений, то и дело выливавшаяся в поджог или открытый мятеж, который приходилось подавлять с помощью территориальных войск. Нет смысла много говорить об этом; те, у кого это не запечатлелось навеки в душе, недостойны называться англичанами; и вы, английские мальчики, для которых пишется эта книга (да благословит Бог ваши весёлые лица и добрые сердца!), скоро узнаете всё это на собственном опыте.

В такой-то приход и в такое общество попал отец Артура, молодой женатый пастор двадцати пяти лет, полный веры, надежды и любви. Он боролся со всем этим как мужчина, и немало прекрасных утопических идей об усовершенствовании человечества, замечательном гуманизме и тому подобном было выбито при этом у него из головы; их заменила настоящая, неподдельная христианская любовь ко всем этим бедным людям, которые борются, грешат и страдают. Он чувствовал себя одним из них; с ними и для них он тратил своё состояние, здоровье и жизнь. Он боролся как мужчина и получил награду. Наградой были не серебряные чайники и подносы с цветистыми надписями, расписывающими его добродетели и признательность благовоспитанной паствы; не кругленькое состояние и сан каноника, за которыми он никогда не гонялся; не вздохи и хвалы высокопоставленных вдов и состоятельных дам, которые вышивали бы для него комнатные туфли, накладывали ему сахар в чай и называли «преданным Господу». Его наградой было уважение, которое против собственной воли чувствовали к нему люди, считавшие всех, принадлежащих к его сословию, своими естественными врагами; его наградой были страх и ненависть всех, кто поступал плохо и несправедливо, будь то хозяин или рабочий; его наградой был вид женщин и детей, которые день ото дня выглядели всё более ухоженно и вели себя всё более по-человечески, на радость и себе самим, и своим мужьям и отцам.