Чарльз Диккенс - Домби и сын

— Все можно загладить, и раскаиваться никогда не поздно, — сказала Герріэтъ. — Вы, конечно, раскаялись и…

— Нѣтъ. Я не изъ такихъ. Я не могу и не хочу. И зачѣмъ? Толкуютъ мнѣ объ исправленіи, о покаяніи; a кто, позвольте узнать, раскаялся въ обидахъ, которыя мнѣ сдѣланы?

Она встала, повязала голову платкомъ и поворотила къ дверямъ.

— Куда вы идете?

— Туда, въ Лондонъ.

— Въ какой-нибудь домъ?

— У меня есть мать. Думаю, что есть, а, можетъ, и нѣтъ. Она мнѣ столько же мать, сколько ея берлога жилой домъ, — заключила бродяга съ дикимъ смѣхомъ.

— Возьмите вотъ это, — сказала Герріэтъ, подавая серебряную монету. — Это бездѣлица, но ее достанетъ вамъ на одинъ день.

— Вы замужемъ? — спросила бродяга, принимая монету.

— Нѣтъ. Я живу съ братомъ. У насъ нѣтъ лишнихъ денегъ, иначе бы я предложила вамъ больше.

— Вы позволите мнѣ поцѣловать васъ?

Вмѣсто отвѣта Герріэтъ Каркеръ подставила щеку. Еще разъ путница схватила ея руку и прикрыла ею заплаканные глаза.

Черезъ минуту она исчезла.

Исчезла въ мрачную ночь, въ проливной дождь, при завываніи сильнаго вѣтра. Въ городѣ мерцали огни, и туда, черезъ безплодный пустырь, направила свои стопы странная женщина, готовая погрязнуть въ этомъ бездонномъ омутѣ страстей и разврата.

Въ грязной и мрачной лачугѣ сидитъ грязная и мрачная старуха. Она прислушивается къ завывапію вѣтра, къ дождевымъ каплямъ и, корчась въ три погибели, разгребаетъ жалкій огонь въ жалкомъ каминѣ. Какъ скоро дождевая капля, пробиваясь черезъ дырявую кровлю, падаетъ и шипитъ на потухающемъ углѣ, старуха вздрагиваетъ, вздергиваетъ голову и потомъ опять опускаетъ ее ниже и ниже вплоть до пожелтѣвшаго костляваго остова груди.

Нѣтъ въ избушкѣ ни одной свѣчи, и только догорѣвшее полѣно изъ камина проливаетъ тусклый свѣтъ на окружающіе предметы. Кучи лохмотьевъ, кучи костей, жалкая постель, два, три изуродованныхъ табурета, двѣ-три хромыя скамейки, черныя стѣны, черный потолокъ, — вотъ все, на что выглядывалъ догоравшій огонь, похожій на глазъ дикаго полууснувшаго звѣря. Съежившись передъ огнемъ грязнаго, разваливающагося камина, старуха сидѣла молча, протянувъ грязныя ноги на грязный половикъ и пялила тусклыя буркулы, какъ вѣдьма, готовая черезъ минуту, черезъ двѣ, выскочить въ трубу на шабашъ чертей, изъ которыхъ одинъ уже выставлялся въ половину на стѣнѣ, въ половину на потолкѣ, выдѣлывая страшныя гримасы и дожидаясь, по-видимому, чтобы открыть сатанинскую вечеринку адскимъ вальсомъ вельзевулова изобрѣтенія.

Но это былъ не чортъ. Въ его подобіи обрисовывалась только гигантская тѣнь гадкой вѣдьмы, чавкающей съ неутомимою дѣятельностью. Если бы Флоренса какимъ-нибудь случаемъ очутилась въ этой берлогѣ и взглянула на оригиналъ чудовищной тѣни, она мигомъ и безъ всякаго затрудненія угадала бы въ немъ фигуру доброй бабушки Браунъ, несмотря на то, что ея дѣтское воспоминаніе объ ужасной старухѣ было, можетъ быть, столь же преувеличеннымъ представленіемъ истины, какъ и отраженіе тѣни на стѣнѣ и потолкѣ. Но Флоренса не приходила, не заглядывала, и м-съ Браунъ, не угаданная никѣмъ, спокойно засѣдала подлѣ дымившейся головешки.

Дождевыя капли полились сильнѣе, но уже не въ печь. Старуха быстро подняла голову и начала прислушиваться. Чья-то рука ухватилась за дверь, и въ комнатѣ послышались шаги.

— Кто тамъ? — спросила старуха, озираясь черезъ плечо.

— Добрый человѣкъ съ добрыми вѣстями.

— Съ добрыми вѣстями? Откуда?

— Изъ чужихъ краевъ.

— Изъ-за моря? — крикнула старуха, вставая съ мѣста.

— Да, изъ-за моря.

Старуха поспѣшно подгребла уголья и подошла къ вошедшей фигурѣ, которая между тѣмъ затворила дверь и остановилась среди комнаты. Быстро опустивъ руку на ея промокшій капотъ и поворотивъ ее къ огню, чтобы разглядѣть, старуха испустила жалобный вой, обличавшій ея обманутую надежду.

— Что съ тобою? — спросила фигура.

— У! У! — вопила вѣдьма, закинувъ голову назадъ.

— Да что съ тобою?

— Охъ! охъ! нѣтъ моей дѣвки, — завизжала м-съ Браунъ, вздергивая плечами и закинувъ руки на затылокъ, — гдѣ моя Алиса? гдѣ моя красная дочка? Они задушили ее!

— Не задушили, если твое имя — Марвудъ.

— Видала ли ты мою дѣвку, а? Видала ли ты мою красотку, ась? Нѣтъ ли отъ нея грамотки?

— Она сказала, что ты не умѣешь читать.

— И то правда, не умѣю. Да, не умѣю, дьяволъ меня побери, — визжала старуха, ломая себѣ руки.

— Что ты не зажжешь свѣчи? — спросила фигура, осматриваясь вокругъ комнаты.

Старуха зачавкала, замямлила, замотала головой, вынула изъ шкапа сальный огарокъ, всунула дрожащею рукою въ печь, затеплила кое-какъ и поставила на столъ. Грязная свѣтильня горѣла сперва тускло, такъ какъ сало заливало фитиль, и прежде, чѣмъ слѣпоглазая бабушка могла различить что-нибудь съ нѣкоторою ясностью, фигура сѣла на скамейку, сложила руки на груди, опустила глаза въ землю и, сорвавъ съ головы грязную косынку, положила ее на столъ подлѣ себя. Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе съ обѣихъ сторонъ.

— Стало быть, моя красотка велѣла тебѣ сказать что-нибудь на словахъ? Что же ты не говоришь? Ну, что она сказала?

— Взгляни, — отвѣчала фигура.

Повторивъ это слово съ испуганнымъ видомъ, старуха посмотрѣла на собесѣдницу, на стѣны, на потолокъ и опять на собесѣдницу.

Алиса сказала: взгляни еще, матушка!

Старуха опять оглянулась вокругъ комнаты съ величайшимъ вниманіемъ и вдругъ, выпучивъ глаза на загадочную незнакомку, испустила пронзительный крикъ и бросилась къ ней на шею.

— Ты ли это, моя дѣвка, моя Алиса? Дочка моя, красотка моя! Живехонька! здоровехонька! опять воротилась къ своей матери!

И, повиснувъ на груди этой женщины, старуха перекачивалась изъ стороны въ сторону, не замѣчая, что ласки ея принимаются холодно и неохотно!

— Дѣвка моя! Алисушка! красотка моя! куколка ненаглядная! опять ты здѣсь, въ родномъ гнѣздѣ!

Бросившись на полъ, она положила голову на колѣни своей дочери, обвивъ ея станъ костлявыми руками, и опять начала перекачиваться изъ стороны въ сторону съ неистовымъ обнаруженіемъ всѣхъ жизненныхъ силъ, какія въ ней оставались.

— Да, матушка, — отвѣчала Алиса, поцѣловавъ мать и стараясь, однако же, высвободиться изъ ея объятій, — я здѣсь, наконецъ, въ родномъ гнѣздѣ. Пусти меня, матушка, пусти. Вставай и садись на стулъ. Что за нѣжности? Отойди, говорю тебѣ.

— Она воротилась еще суровѣй, чѣмъ ушла! — закричала мать, выпучивъ глаза на ея лицо и продолжая держаться за ея колѣни, — она не заботится обо мнѣ! Столько лѣтъ я сиротѣла и вела каторжную жизнь, a она и смотрѣть не хочетъ.

— Что ты хочешь сказать, матушка? — возразила Алиса, отодвигая ноги, чтобы удалить привязчивую старуху, — сиротѣла не одна ты, и каторга была не для тебя одной. Вставай и садись на стулъ.