Чарльз Диккенс - Домби и сын

Старуха встала, всплеснула руками, завизжала и остановилась съ выпученными глазами въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дочери. Потомъ, взявъ свѣчу, она обошла ее кругомъ, осматривая съ ногъ до головы съ болѣзненными стонами и дикими тѣлодвиженіями. Затѣмъ она сѣла на стулъ, захлопала руками, закачалась во всѣ стороны и застонала еще страшнѣе.

Не обращая никакого вниманія на горькія жалобы старухи, Алиса скинула мокрый капотъ, оправила платье и опять усѣлась на прежнемъ мѣстѣ, скрестивъ руки на груди и обративъ глаза на каминъ. Старуха продолжала бѣсноваться.

— Неужели ты ожидала, матушка, что я ворочусь такойже молодой, какой уѣхала отсюда? — начала дочь, обративъ глаза на старуху, — неужели думала ты, что жизнь, какую вела я тамъ, за тридевять земель въ тридесятомъ царствѣ, могла меня разнѣжить и приготовить къ чувствительнымъ свиданіямъ? Право, слушая тебя, подумаешь, что все это такъ.

— Не то, не то! — вскричала мать, — она знаетъ это.

— Что же это такое? — возразила дочь, — въ сторону всѣ эти намеки, или мнѣ право не трудно будетъ убраться къ чорту на кулички.

— Вотъ она! вотъ она! Ой, ой, ой! Послѣ столькихъ лѣтъ разлуки она грозитъ опять покинуть меня! Ой!

— Еще разъ скажу тебѣ, матушка, въ разлукѣ жила не одна ты, — продолжала Алиса, — воротилась суровѣе, говоришь ты? a ты чего ожидала?

— Суровѣе ко мнѣ! къ своей собственной матери!

— A кто, какъ не собственная мать причиной этой суровости? — возразила Алиса, скрестивъ руки и нахмуривъ брови, какъ будто рѣшилась подавить въ грѵди всякое нѣжное чувство, два, три слова, матушка. Если мы теперь понимаемъ другъ друга, намъ не къ чему заводить ссоры. Я уѣхала дѣвченкой и воротилась женщиной. Я уѣхала непокорною дочерью и воротилась назадъ ничѣмъ не лучше; къ этому ты должна быть приготовлена. Я не исполняла въ ту пору своихъ обязанностей, надѣюсь не исполнять ихъ и теперь. Но дѣло вотъ въ чемъ: развѣ ты исполняла свои обязанности по отношенію ко мнѣ?

— Я? — завопила старуха, — обязанности къ своей дѣвкѣ? Обязанности матери къ собственному дѣтищу!

— Что? развѣ это деретъ твои уши, матушка? — возразила дочь, обративъ на нее холодное и суровое лицо, — я объ этомъ надумалась вдоволь на чужой сторонѣ. Съ младенчества и до сихъ поръ мнѣ продолбили уши о моихъ обязанностяхъ къ людямъ; но никому ни разу не приходило въ голову заикнуться объ обязанностяхъ другихъ людей въ отношеніи ко мнѣ. Это меня удивляло и удивляетъ.

Старуха зачавкала, замямлила, замотала головой, но, навѣрно, никакъ нельзя было узнать, какой смыслъ имѣли эти гримасы. Можетъ, она сердилась, чувствовала угрызенія совѣсти, дѣлала возраженія, а, можетъ, просто все это было дѣйствіемъ старческой немощи.

— Жила была, — начала дочь съ дикимъ смѣхомъ и опустивъ глаза въ землю съ очевиднымъ презрѣніемъ и ненавистью къ себѣ самой, — жила была маленькая дѣвочка по имени Алиса Марвудъ. Она родилась въ нищетѣ, вскормлена въ нищетѣ, выросла въ нищетѣ. Ничему ее не учили, ни къ чему не приготовляли, и никто о ней не заботился.

— Никто! — завопила мать, указывая на самое себя и ударяя себя въ грудь.

— Ее ругали, колотили, какъ собаку, морили голодомъ, знобили холодомъ, — вотъ и всѣ заботы о ней. Другихъ — не знала маленькая дѣвочка, Алиса Марвудъ. Такъ жила она дома, такъ слонялась и по улицамъ съ толпою другихъ нищихъ бродягъ. И между тѣмъ выростала дѣвочка Алиса, выростала и хорошѣла съ каждымъ днемъ. Тѣмъ хуже для нея. Было бы гораздо лучше, если бы ее заколотили до смерти.

— Ну, ну! Еще что?

— A вотъ сейчасъ увидишь. Были цвѣтики, будутъ и ягодки. Чѣмъ больше выростала Алиса Марвудъ, тѣмъ больше хорошѣла и обѣщала сдѣлаться красавицей первѣйшаго сорта. Поздно ее начали учить — и выучили всему дурному. За ней ухаживали, присматривали и въ короткое время выдрессировали ее на всѣ манеры. Тогда была ты, матушка, не такъ бѣдна и очень любила свою дочь. Съ дѣвочкой повторилась та же исторія, какая повторяется двадцать тысячъ лѣтъ. Она родилась на погибель и — погибла!

— Послѣ такой разлуки! — хныкала старуха, — вотъ чѣмъ начинаетъ моя дѣвка!

— Она скоро окончитъ, матушка. Пѣсня коротка. Была преступница по имени Алиса Марвудъ, еще дѣвочка, но заброшенная и отверженная. И повели ее въ судъ, и судили ее, и присудили. Какъ сейчасъ вижу строгихъ джентльменовъ, которые разговаривали въ судѣ. Какъ складно и умильно разсуждалъ предсѣдатель о ея обязанностяхъ, и о томъ, что она попрала въ себѣ божественные дары природы, и о томъ, что она должна лобызать карающую руку закона, и о томъ, что добродѣтель всегда и вездѣ получаетъ достойную награду, a порокъ — достойное возмездіе! Какъ будто не зналъ благочестивый джентльменъ, что этотъ же законъ, не принявшій во время надежныхъ средствъ спасти невинное созданіе, обрекалъ теперь несчастную жертву на неизбѣжную гибель! Какъ будто не вѣдалъ онъ, праведный судія, что пустозвонное краснобайство не спасло и не спасетъ ни одной жертвы, увлеченной нищетою въ бездну разврата!

Алису Марвудъ приговорили къ ссылкѣ и отправили на тотъ конецъ свѣта. Она должна была, по опредѣленію закона, учиться обязанностямъ въ такомъ обществѣ, гдѣ не знаютъ никакихъ обязанностей, и гдѣ въ тысячу разъ больше всякаго порока и разврата, чѣмъ на ея родинѣ. И Алиса Марвудъ воротилась женщиной, такой женщиной, какою слѣдуетъ ей быть послѣ всѣхъ этихъ уроковъ. Придетъ пора, и конечно, скоро, когда опять поведутъ ее на судъ, и опять услышитъ она благочестиваго краснобая, который еще съ большимъ жаромъ и съ большею торжественностью станетъ разсуждать о добродѣтепяхъ и порокахъ и о возмездіи закона. Тогда не станетъ больше Алисы Марвудъ, но съ ея позоромъ и смертью благочестивые джентльмены не потеряютъ работы. Свѣжія толпы преступниковъ и преступницъ, мальчиковъ и дѣвочекъ, вскормленныхъ въ нищетѣ, взлелѣянныхъ развратомъ, не замедлятъ явиться предъ ихъ свѣтлыми очами, и славный кусокъ хлѣба заработаютъ джентльмены, краснобайствующіе о прелестяхъ добродѣтели, объ ужасахъ порока!

Старуха облокотилась на столъ и, закрывъ лицо обѣими руками, притворилась чрезвычайно растроганной, a можетъ быть, она и не притворялась.

— Кончено, матушка. Я все сказала. Теперь, надѣюсь, ты не заикнешься о моихъ обязанностяхъ къ тебѣ. Твоя молодость, конечно, прошла такъ же, какъ и моя. Тѣмъ хуже для насъ обѣихъ. Не буду ни упрекать тебя, ни оправдывать себя. Къ чему? зачѣмъ? Все рѣшено и покончено давнымъ давно. Я не дитя, и ты не сестра благочестиваго краснобая, засѣдающаго въ судѣ. Дѣлить намъ нечего, и авось ты не станешь переливать изъ пустого въ порожнее. Мы довольно знаемъ другъ друга.

И, однако, при всемъ униженіи она была красавицей въ полномъ смыслѣ этого слова. Самый поверхностный наблюдатель не могъ не замѣтить изящества и рѣдкой правильности ея формъ даже въ минуты бѣшеной злобы, исказившей черты ея лица; когда, наконецъ, это лицо успокоилось, и въ прекрасныхъ черныхъ глазахъ, обращенныхъ на огонь, заискрилось чувство грусти, ея фигура, измученная и усталая, представляла совершеннѣйшее подобіе падшаго ангела, осужденнаго на безконечныя страданія въ юдоли плача и скорбей.