Чарльз Диккенс - Домби и сын

Она отважилась заглянуть въ комнату. Ключница, закутанная въ одѣяло, дремала съ закрытыми глазами въ вольтеровскомъ креслѣ передъ каминомъ. Дверь въ другую комнату была пріотворена и заставлена ширмами; но оттуда свѣтился огонекъ, и свѣча, казалось, стояла передъ постелью отца. Все тихо, все спокойно, и по дыханію больного можно было судить, что онъ спитъ. Это придало ей духу пробраться за ширмы и заглянуть въ его комнату.

Она на цыпочкахъ прокралась къ его постели, взглянула на спящее лицо и… задрожала всѣмъ тѣломъ, какъ будто вовсе не ожидала его увидѣть. Проснись онъ въ эту минуту или сдѣлай инстинктивное движеніе, Флоренса осталась бы прикованною къ мѣсту.

На его лицѣ былъ глубокій шрамъ. Вспрыснутые цолосы неправильными прядями разбросались по подушкѣ. Одна рука, свѣсившаяся съ постели, была перевязана. М-ръ Домби былъ очень блѣденъ. Но не это приковало къ мѣсту робкую дѣвушку, послѣ того какъ она бросила быстрый взглядъ на отца и увѣрилась, что онъ спигь. Была въ его глазахъ и во всей фигурѣ какая-то рѣзкая особенность, вовсе незнакомая Флоренсѣ.

Во всю жизнь ни разу не видала она его лица свободнымъ отъ какойто дикой угрюмости, близкой къ негодованію. Вездѣ и всегда отражался на немъ этотъ дикій отпечатокъ, и при взглядѣ на него, Флоренса невольно потупляла глаза, и всякая надежда замирала въ ея сердцѣ передъ этимъ суровымъ, отталкивающимъ, нелюдимымъ взоромъ. Но теперь… первый разъ теперь это лицо было свободно отъ облака, омрачившаго всю жизнь отверженнаго дѣтища. Тихая, спокойная ночь отражалась на немъ, и, казалось, онъ заснулъ, благословивъ наиередъ свою дочь.

Пробудись, чудовищный отецъ! Пробудись теперь, чопорный варваръ! Время летитъ быстро, и часъ идетъ сердитою стопою. Пробудись!

Никакой перемѣны на лицѣ. Его неподвижное спокойствіе напомнило наблюдавшей дѣвушкѣ милыя лица, которыхъ уже нѣтъ. Вотъ какъ бывало смотрѣли они, такъ и онъ бы могъ смотрѣть! A почемъ знать? можетъ, и придетъ пора, когда она, бѣдная сиротка, встрѣтитъ ласковый взоръ отца, и когда вмѣстѣ съ тѣмъ прояснѣютъ пасмурныя лица всѣхъ, окружающихъ м-ра Домби. Какъ скоро наступитъ это блаженное время, ему, конечно, не будетъ тяжелѣе оттого, что теперь хотѣлось бы ей сдѣлать, a она — Боже мой — какъ она была бы счастлива!

Она ближе подкралась къ его постели и, притаивъ дыханіе, тихонько поцѣловала его въ щеку. Потомъ она осмѣлилась даже на короткое время положить свое лицо подлѣ его головы и обвить рукою подушку, на которой онъ лежалъ.

Пробудись, обреченная жертва, пока дочь твоя близко! Время летитъ быстро, и часъ идетъ сердитою стопою. Вотъ уже онъ шагаетъ въ твоемъ домѣ. Пробудись!

Она мысленно молилась Богу, чтобы онъ благословилъ ея отца и смягчилъ его сердце, если можно; a если нельзя, то чтобы онъ простилъ ему его вину и простилъ ей самой ея молитву, быть можетъ, безразсудную. Потомъ, взглянувъ еще разъ на спящее лицо, она робко прокралась изъ комнаты и незамѣтно прошла назадъ мимо дремавшей ключницы.

Спи теперь, м-ръ Домби, спи спокойно, сколько хочешь и можешь! Но ты проснешься, чудовищный отецъ, и благо тебѣ, если тотъ же взоръ, исполненный любви и грусти, встрѣтитъ твое пробужденіе!

Тоскливо и болѣзненно сжималось сердце Флоренсы, когда она опять взбиралась наверхъ. Спокойный домъ, казалось, сдѣлался еще угрюмѣй и мрачнѣй. Общее усыпленіе среди глубокой полночи имѣло для нея торжественность смерти и жизни. Таинственность ея собственной поступи усугубляла стѣснительный ужасъ ночи. Ея ноги дрожали, подкашивались, и она не смѣла пройти въ свою спальню. Отворивъ двери гостиной, куда прокрадывался черезъ сторы блѣдный свѣтъ луны, она сѣла подъ окномъ и смотрѣла на безлюдную улицу.

Вѣтеръ уныло завывалъ передъ окнами сонныхъ домовъ. Фонари блѣднѣли и дрожали, какъ будто отъ стужи. На высокомъ небѣ мерещилось что-то такое, чего нельзя назвать ни мракомъ, ни свѣтомъ, и ночь, чреватая зловѣщимъ предчувствіемъ, безпокоилась и дрожала, какъ нечестивецъ, испускающій въ предсмертныхъ судорогахъ послѣднее грѣшное дыханье. Было пасмурно, очень пасмурно, a Флоренса чувствовала какую-то враждебную антипатію къ другой погодѣ.

Ея прекрасная мама не заходила въ этотъ вечеръ въ ея комнату, и вотъ почему, между прочимъ, она такъ долго не ложилась въ постель. Томимая сколько общимъ безпокойствомъ, столько и пламенной жаждой съ кѣмъ-нибудь поговорить, чтобы разрушить эти страшныя чары молчанія и мрака, Флоренса направила свои шаги къ той комнатѣ, гдѣ спала Эдиѳь.

Незапертая дверь легко уступила усилію слабой руки. Комната была ярко освѣщена, и Флоренса чрезвычайно изумилась, увидѣвъ, что ея мать, раздѣтая только вполовину, сидѣла подлѣ камина, гдѣ искрился и хрустѣлъ перегорѣлый пепелъ. Въ ея пламенѣвшемъ взорѣ, обращенномъ на потолокъ, ея лицѣ, въ манерѣ, съ какой она облокотилась на ручку креселъ, во всей ея фигурѣ, Флоренса увидѣла такое гордое выраженіе, которое привело ее въ трепетъ.

— Мама! Что съ вами?

При звукѣ этого голоса Эдиѳь быстро вскочила съ мѣста и взглянула съ такимъ страннымъ изумленіемъ, что Флоренеа испугалась еще болѣе.

— Мама, милая мама! что съ вами? — повторила Флоренса, поспѣшно подвигаясь впередъ.

— Мнѣ нездоровилось, — сказала Эдиѳь, продолжая смотрѣть на нее тѣмъ же страннымъ образомъ. — Мнѣ грезились дурные сны, мой ангелъ.

— Тогда какъ вы не ложились въ постель, мама?

— Сны наяву. Полугрезы, гадкіе призраки… Ты не понимаешь, мой ангелъ.

Черты ея лица постепенно приняли ласковое выраженіе, и, когда Флоренса бросилась въ ея объятія, она спросила съ нѣжностыо:

— Но что сдѣлалось съ моей птичкой? Чего здѣсь надобно моей птичкѣ?

— Мнѣ грустно, мама. Сегодня вы не заходили ко мнѣ, и я не знаю, что тамъ съ папенькой…

Флоренса остановилась.

— Поздно теперь? — спросила Эдиѳь, лаская кудри дѣвушки, разсыпавшіяся по ея лицу.

— Очень поздно, мама. Уже свѣтаетъ.

— Свѣтаетъ?! — съ изумленіемъ повторила Эдиѳь.

— Что вы сдѣлали съ вашей рукою, маменька? — спросила Флоренса.

Эдиѳь быстро отняла руку и взглянула съ какимъ-то страннымъ испугомъ на робкую дѣвушку. Вскорѣ, однако, она оправилась и сказала:

— Ничего, мой ангелъ, ничего. Ударъ… царапина… О Флоренса, милая Флоренса!

И грудь ея волновалась, и горькія слезы полились изъ ея глазъ.

— Что мнѣ дѣлать, мама?… о, скажите, милая мама, что мнѣ дѣлать? Неужели мы не будемъ счастливѣе? Неужели я не могу помочь? Неужели нѣтъ никакихъ средствъ?

— Никакихъ! — отвѣчала Эдиѳь.

— Увѣрены ли вы въ этомъ, милая мама? Неужели все и навсегда останется такъ? Если бы теперь, несмотря на ваше запрещеніе, я высказала, что y меня на душѣ… вы не станете бранить меня, милая мама, не станете?