Джон Пассос - Три солдата

– Приятно видеть вас! – вдруг выпалил он, после того как молча смотрел на нее в течение минуты.

– Вы, конечно, любите «Пелеаса»?

– Я слышу о нем в первый раз.

– Почему вы не заходите к нам? Уже две недели прошло. Мы ждали вас.

– Я не знал… О, я, конечно, приду. Я не знаю ни одной души, с кем я мог бы говорить о музыке.

– Вы знаете меня.

– Я должен был сказать «ни одной другой души».

– Вы работаете?

– Да… но это страшно мешает. – Эндрюс дернул за отворот своей шинели. – Все же я рассчитываю скоро быть свободным. Я подаю прошение об увольнении.

– Вы сможете теперь работать гораздо более продуктивно. Сознание исполненного вами долга даст вам новые силы.

– Нет… ни в каком случае.

– Скажите, что это вы играли у нас дома тогда?

– «Три зеленых всадника на диких ослах», – сказал Эндрюс, улыбаясь.

– Что это значит?

– Это прелюдия к «Царице Савской». Если бы вы не держались об «Искушении Святого Антония» взгляда Эмиля Фаге [74]и компании, я объяснил бы вам, что это значит.

– Это было очень глупо с моей стороны… Но если вы будете подбирать все глупости, которые люди случайно говорят, тогда вам придется вечно быть сердитым.

Он не мог при тусклом свете разглядеть ее глаза. Легкое сияние легло на изгиб ее щеки, начиная от тени, бросаемой шляпой, вплоть до ее немного заостренного подбородка. За ним он видел другие лица, мужчин и женщин, столпившихся на галерее и разговаривавших; они были освещены резким золотым светом, который проникал из фойе через широкие итальянские окна.

– Меня всегда безумно захватывало то место в «Искушении», где царица Савская посещает Антония. Вот и все, – сказал Эндрюс угрюмо.

– Это ваша первая вещь? Она немного напоминает мне Бородина.

– Первая, которая на что-то претендует. Это, вероятно, просто кража из всего, что я когда-либо слышал.

– Нет, это хорошо. Вероятно, она была у вас в голове в течение всех этих ужасных и великих дней на фронте… Это для рояля или для оркестра?

– Все, что закончено, для рояля. Я надеюсь при случае оркестровать ее. О, но это, право, глупо так говорить… У меня еще слишком мало знаний… Мне нужны годы упорной работы, прежде чем я чего-нибудь достигну. А я потерял столько времени! Это самая ужасная вещь. Ведь молодость так коротка.

– Звонок! Мы должны спешить на свои места. До следующего антракта!

Она проскользнула в стеклянную дверь и исчезла. Эндрюс вернулся на свое место возбужденный, преисполненный беспокойного восторга. Первые звуки оркестра причинили ему физическую боль. Он их так остро почувствовал.

По окончании последнего акта они молча пошли по темной улице, спеша укрыться от толпы, наводнившей бульвары. Когда они дошли до авеню Оперы, она сказала:

– Вы говорили, что останетесь во Франции?

– Да, действительно, если удастся. Я завтра подам прошение об увольнении и останусь здесь.

– Что вы тогда будете делать?

– Мне придется поискать себе какую-нибудь работу, которая дала бы мне возможность учиться в Schula Cantorum. Но у меня достаточно денег, чтоб протянуть некоторое время.

– У вас много мужества.

– Я забыл вас спросить, не хотите ли вы лучше сесть в метро?

– Нет. Пойдемте пешком.

Они прошли под аркой Лувра. Воздух был насыщен тонким, влажным туманом; каждый фонарь был окружен световым пятном.

– У меня вся кровь пропитана музыкой Дебюсси, – сказала Женевьева, протягивая руки.

– Не стоит и пытаться выразить, что чувствуешь. Словами не выразишь, правда?

– Это зависит…

Они молча шли по набережной. Туман был такой густой, что они не могли видеть Сену; но когда они подходили к мостам, то слышали, как вода шумела под арками.

– Франция душит человека, – внезапно сказал Эндрюс. – Она вас душит очень медленно, прекрасными шелковыми лентами. Америка выбивает у вас мозги полицейской дубинкой.

– Что вы хотите этим сказать? – спросила она холодным, обиженным тоном.

– Вы, во Франции, так много знаете… Вы сделали мир таким изящным.

– Но ведь вам хочется здесь остаться? – сказала она, смеясь.

– Потому что больше некуда деваться. Только в Париже можно получить понятие о музыке. Но я из тех людей, которые не созданы для того, чтобы быть довольными.

– Только бараны довольны.

– Мне думается, что этот месяц в Париже был самым счастливым месяцем во всей моей жизни. Мне кажется, что прошло шесть месяцев, столько было событий.

– А я счастливее всего в Пуассаке.

– Где это?

– У нас там усадьба, очень старая и сильно развалившаяся. Рассказывают, что Рабле бывал в этой деревне. Но наш дом более позднего времени, эпохи Генриха Четвертого. Пуассак недалеко от Тура. Безобразное название, не правда ли? А мне оно кажется прекрасным. Вокруг дома множество фруктовых садов, и желтые розы с румяной сердцевиной стучатся в мое окно, и там есть маленькая башня, как у Монтеня.

– Когда я уйду из армии, я отправлюсь куда-нибудь в деревню и буду работать, работать.

– Музыка должна создаваться в деревне, когда деревья наливаются соками.

– С натуры, как говорит кроличник.

– Что это за кроличник?

– Весьма забавная личность, – сказал Эндрюс, прыснув от смеха. – Вы с ним когда-нибудь встретитесь. Он продает искусственных прыгающих кроликов у входа в кафе «Роган».

– Вот мы и дошли. Благодарю вас, что вы меня проводили.

– Но как скоро! Вы уверены, что это тот самый дом? Мы не могли так скоро дойти.

– Да, это мой дом, – сказала Женевьева Род, смеясь.

Она протянула ему руку; он порывисто пожал ее. Французский ключ звякнул в дверях.

– Отчего бы вам не зайти к нам завтра на чашку чая? – сказала она.

– С удовольствием.

Большая лакированная дверь закрылась за Женевьевой. Эндрюс удалялся легкой походкой, чувствуя себя веселым и в приподнятом настроении духа.

Уолтерс спал. На столе лежала открытка от Жанны.

Эндрюс прочел открытку, держа ее близко около свечи:

«Как давно я вас не видела! Я пройду мимо кафе «Роган» в среду в семь, по панели против Лувра».

Открытка была с видом Мальмезона. Эндрюс вспыхнул. Горькая меланхолия охватила его. Он устало подошел к окну и взглянул на темный двор. Окно под ним изливало в туманную мглу теплое золотистое дыхание, и он мог сквозь него разглядеть горшки с папоротником, стоявшие на мокрых тумбах. Откуда-то доносился густой запах гиацинтов. Обрывки мыслей скользили один за другим в его голове. Он видел себя, моющим окна в бараке в учебном лагере, и шершавая губка царапала ему руки. Он не мог не чувствовать стыда, вспоминая эти дни.

«Ладно, все это теперь миновало», – сказал он себе. Он стал думать, почти с раздражением, о Женевьеве Род. Что она за человек? Ее лицо с большими глазами и заостренным подбородком, рыжевато-каштановые волосы, непритязательно свернутые узлом над белым лбом, ярко вставали в его памяти, но вспомнить, как она выглядела в профиль, он не мог. У нее худощавые руки с длинными пальцами, которые должны были бы хорошо играть на рояле. Когда она состарится, станет ли она желтозубой и веселой, как ее мать? Он не мог представить ее себе старой; в ней был избыток силы; слишком много лукавства было в ее сдержанно-страстных движениях. Память о ней померкла, и тут ему вспомнились заработавшиеся маленькие руки Жанны, с затверделой местами кожей, с кончиками пальцев, темными и поцарапанными от шитья. Но запах гиацинтов, доносившийся из двора, наполненного туманом, как губка, смывал все впечатления в его мозгу. Густой, сладкий аромат во влажном воздухе разнеживал его и нагонял на него грусть.