Джон Пассос - Три солдата

Он медленно разделся и улегся в постель. Запах гиацинтов доходил до него так слабо, что он не мог решить, не воображение ли это.

Приемная коменданта была большой, выкрашенной в белое комнатой с замысловатой лепкой и зеркалами на всех четырех стенах. Пока Эндрюс ожидал, с кепкой в руках, разрешения подойти к письменному столу, он мог созерцать маленького круглого майора с его розовым лицом и лысиной, повторенного до бесконечности в двух направлениях в сероватом блеске зеркал.

– Что вам угодно? – спросил майор, подняв глаза от бумаг, которые он подписывал.

Эндрюс подошел к столу. По обеим сторонам комнаты худощавая фигура в темно-оливковом, бесконечно повторяясь, подошла к бесконечным палисандровым столам, сливавшимся вместе в бесконечной туманной перспективе.

– Вы ничего не имели бы против того, чтобы утвердить это прошение об отчислении, майор?

– Сколько поручителей? – пробормотал майор сквозь зубы, рассматривая прошение.

– Совсем нет. Это об оставлении меня во Франции для занятий музыкой.

– Не годится. Вы должны представить удостоверение, что можете сами себя содержать, что у вас достаточно средств, чтобы продолжать занятия. Вы хотите изучать музыку? Вы думаете, что у вас есть талант? Нужен большой талант, чтобы заниматься музыкой!

– Да, сэр… Больше ничего не нужно, кроме удостоверения?

– Нет. Я просмотрю это в спешном порядке. Мы рады отпускать людей. Мы рады отпустить любого человека с хорошей военной аттестацией. Вильямс!

– Да, сэр!

Сержант, сидевший за маленьким столом у двери, подошел к ним.

– Объясните этому человеку, что ему нужно сделать для того, чтобы отчислиться из армии и остаться во Франции!

Эндрюс поклонился. Уголком глаза он увидел фигуры в зеркале, раскланивавшиеся вдоль бесконечного коридора.

Когда он вышел на улицу напротив большого белого здания, где находилось управление коменданта, его охватило мрачное ощущение беспомощности. Здесь было много автомобилей разной величины и фасона: лимузины, городские экипажи, авто для дальних поездок, выстроившиеся в ряд вдоль панели, все выкрашенные в темно-оливковый цвет и аккуратно отмеченные белым номером. Иногда из белого мраморного здания выходил субъект с блестящими обмотками и поясом и кидался в автомобиль. Или же скрипучая мотоциклетка останавливалась с резким толчком перед широким подъездом; с нее соскакивал офицер в автомобильных очках и защитном мундире, забрызганном грязью, и немедленно исчезал в вертящихся дверях. Эндрюс мог вообразить себе, как он бродил по залам, где из-за каждой двери доносилось настойчивое щелканье пишущих машинок и где груды бумаг покрывали желтые лакированные конторки; где по комнатам шатались военные чиновники с желтыми лицами; где все четыре стены были уставлены от полу до потолка карточными каталогами, каждый день пополнявшимися новыми и новыми карточками. Эндрюсу казалось, что величественное белое мраморное здание Должно будет лопнуть из-за количества бумаг, нагроможденных в нем, и наводнить широкую аллею лавиной личных карточек.

– Застегните ваше пальто! – загнусавил голос ему в ухо.

Эндрюс быстро поднял глаза. К нему подошел военный полицейский с суровым лицом, на котором выделялся длинный острый нос.

Эндрюс застегнул пальто, не сказав ни слова.

– Нечего здесь шататься! – крикнул полицейский ему вслед.

Эндрюс вспыхнул и отошел, не поворачивая головы. Его терзало чувство унижения; гневный голос у него внутри повторял ему, что он трус, что он должен сделать какой-нибудь протестующий жест. Гротескные картины возмущения горели в его мозгу, пока он не вспомнил, что, когда он был очень маленьким, та же бешеная гордость кипела и болела в нем при каждом замечании со стороны старших. Бессильное отчаяние трепетало в нем, как птица, бьющаяся о проволоку клетки. Неужели не было исхода, протестующего движения? Неужели ему придется изо дня в день тянуть эту лямку, проглатывая горькую желчь негодования, которую вызывал на его уста каждый новый символ его рабства?

Он возбужденно шел по Тюильрийскому саду, наполненному маленькими детьми, женщинами с собачками на привязи и няньками в накрахмаленных белых чепцах, когда вдруг встретил Женевьеву Род и ее мать. Женевьева, в жемчужно-сером костюме, была одета с элегантностью, на вкус Эндрюса, слишком модной. Госпожа Род была в черном. Перед ними черный терьер с рыжими подпалинами перебегал с одной стороны на другую на тоненьких, нервных лапках, которые дрожали, как стальные пружины.

– Правда, какое очаровательное утро? – воскликнула Женевьева.

– Я не знал, что у вас собака.

– О, мы никогда не выходим без Санто! Это защита для двух одиноких женщин, – сказала госпожа Род, смеясь. – Поди сюда, Санто, поздоровайся с месье!

– Он обыкновенно живет в Пуассаке, – сказала Женевьева.

Маленькая собачка бешено залаяла на Эндрюса пронзительным лаем, похожим на писк ребенка.

– Он знает, что надо подозрительно относиться к солдатам… Я представляю себе, что большинство солдат поменялись бы с ним, если бы имели эту возможность. Санто, Санто! Хочешь променять свою жизнь на мою, Санто?

– У вас такой вид, будто вы с кем-нибудь поссорились, – сказала Женевьева.

– Так оно и есть – сам с собой. Я думаю написать книгу о рабской психологии. Это было бы очень забавно – сказал Эндрюс задыхающимся голосом.

– Но мы должны спешить, дорогая, а то опоздаем к портному, – сказала госпожа Род. Она протянула Эндрюсу руку в черной перчатке.

– Мы вернемся домой к чаю. Вы могли бы мне еще раз сыграть «Царицу Савскую», – сказала Женевьева.

– Боюсь, что это мне не удастся, но никогда нельзя знать… Благодарю вас.

Он почувствовал облегчение, расставшись с ними. Он боялся, что разразится какой-нибудь детской тирадой. Какое безобразие, что старый Гэнслоу еще не вернулся! Он излил бы ему все свое отчаяние; он это делал уже не раз. Гэнслоу теперь вышел из армии. Эндрюс тоскливо решил, что ему придется снова начать строить планы и интриговать, как он уже строил планы и интриговал, чтобы в первый раз попасть в Париж. Он подумал о белом мраморном здании и об офицерах в нарядных обмотках, проходивших взад и вперед; о пишущих машинках, щелкавших в комнате, и сознание своей беспомощности перед всеми этими осложнениями заставило его содрогнуться.

Ему пришла в голову мысль. Он спустился по лестнице на станцию метрополитена. Обрей, вероятно, знает кого-нибудь в «Грильоне», кто мог бы ему помочь. Но когда поезд дошел до станции «Площадь Согласия», у него не хватило силы воли сойти. Он чувствовал резкое отвращение ко всякому усилию. Какой смысл унижаться и просить людей о милостях? Все это, во всяком случае, безнадежно.