Джон Пассос - Три солдата

Едкая пыль забиралась под ногти, щипала глаза и губы. Все утро одна и та же мысль, как какой-то припев, не выходила у него из головы: «Люди проводят всю жизнь, делая только это. Люди проводят всю жизнь, делая только это…» Когда он переходил по узкой доске с баржи на берег и обратно, он смотрел на черную массу воды, быстро текущей в море, и прилагал невероятные усилия, чтобы не поскользнуться. Он не знал, почему он это делал, так как другой половиной своего «я» он думал в это время о том, как хорошо было бы утонуть, забыть в вечном черном молчании безнадежную борьбу. Один раз он увидел Малыша, стоявшего перед дежурным сержантом в позе полного изнеможения, и встретился с молящим взглядом его голубых глаз, напоминавших взгляд ребенка.

Это зрелище позабавило его, и он сказал самому себе: «Если бы у меня были красные щеки и губы, как у купидона, я мог бы прожить всю жизнь при помощи моих голубых глаз» – и он представил себе Малыша в виде жирного, старого человека с лицом херувима, выходящего из белого лимузина – так, как это делают в кинематографе – и глядящего вокруг такими же кроткими, голубыми глазами. Но скоро он забыл все, кроме страдания, которое причинял ему тяжелый мешок с цементом, давивший ему на спину и бедра.

На телеге, отвозившей их домой обедать, среди потных людей, похожих от насевшей на них белой пыли на привидения, покрывавших охрипшими голосами грохот колес, Малыш, свежий и улыбающийся, подсел близко к Эндрюсу.

– Ты любишь купаться, Моща?

– Да. Я бы много дал, чтобы смыть эту цементную пыль, – апатично проговорил Эндрюс.

– Я один раз выиграл приз за плавание в Консе, – сказал Малыш.

Эндрюс не ответил.

Ты был в плавательной команде или что-нибудь в этом роде, когда ходил в школу, Моща?

Нет… А чудесно было бы погрузиться в воду. Я любил плавать в Чизвикской бухте по ночам, когда вода светится фосфорическим светом.

Вдруг Эндрюс встретился с устремленным на него взглядом голубых глаз Малыша, горевших от возбуждения Боже мой, какой я осел, – пробормотал он.

Он почувствовал, что кулак Малыша тихонько толкает его в спину.

– Сержант говорил, что они заставят нас сегодня чертовски поздно работать! – громко сказал Малыш окружающим.

– Я помру, если это будет так, – проворчал Гогенбек.

– Что ты, слабосильный?

– Дело не в этом. Я мог бы носить эти проклятые мешки по два за раз, если бы захотел. Но от этой работы можно взбеситься, как черт… Как черт, правда, Моща? – Гогенбек повернулся к Эндрюсу и улыбнулся.

Эндрюс кивнул головой.

После двух или трех мешков, которые Эндрюс пронес в послеобеденное время, ему казалось, что следующий мешок будет последним, за который он в состоянии будет взяться. Его спина и бедра дрожали от изнурения; лицо и кончики пальцев щипала едкая цементная пыль.

Когда река стала окрашиваться пурпуром заката, он заметил, что двое штатских – молодые люди в желтых пальто, с тросточками – наблюдают, как работает команда.

– Они говорят, что они газетные репортеры и пишут о том, как быстро демобилизуется армия, – сказал один из работавших с оттенком уважения в голосе.

– Подходящее место выбрали.

– Скажи им, что мы отправляемся домой. Нагружаем свои пожитки на пароход.

Газетчики раздавали папиросы. Несколько человек окружили их. Один закричал:

– Честь имеем представиться: любимчики Першинга! Собственный его превосходительства дисциплинарный батальон.

– Нас так любят, что не могут отпустить нас домой.

– Проклятые ослы, – проворчал Гогенбек, проходя мимо Эндрюса с опущенными глазами. – Я мог бы порассказать им таких вещей, что у них бы в ушах зажужжало.

– Почему же не скажешь?

– А какая польза? Я не получил образования, чтобы разговаривать с такими господами.

Сержант, низенький, краснощекий человек с коротко подстриженными усами, подошел к группе людей, столпившихся вокруг репортеров.

– Идемте, товарищи, нам надо убрать до дождя чертовски много этого цемента, – сказал он мягким тоном. – Чем скорее мы уберем его, тем скорее отправимся домой.

– Послушай-ка этого ублюдка, как он сладко поет, когда есть посторонние, – проворчал Гогенбек, шагая с баржи с мешком цемента за спиной.

Малыш промчался мимо Эндрюса, не глядя на него.

– Делай то же, что я, – сказал он.

Эндрюс не обернулся, но сердце его учащенно забилось. Какой-то тупой ужас овладел им. Он напрасно пытался собрать всю силу воли, удержаться от приниженности; в памяти его вставала картина, как комната закачалась и поплыла перед его глазами, когда его ударил военный полицейский, и снова он услышал холодный голос лейтенанта: «Ну-ка, научите его отдавать честь!»

Время тащилось бесконечно.

Наконец, дойдя до конца пристани, Эндрюс увидел, что на барже больше не осталось мешков. Он сел на доску, слишком изнуренный, чтобы думать о чем-либо.

Голубовато-серая пыль покрывала все кругом. Мост Пасси казался пурпурным в огненных лучах заката.

Малыш сел позади него и обнял его за плечи трясущейся от возбуждения рукой.

– Конвойный смотрит в другую сторону. Они не хватятся нас, пока не будут садиться в телегу… Идем, Моща, – проговорил он тихим, спокойным голосом.

Держась за доску, он спустился в воду. Эндрюс соскользнул вслед за ним, с трудом сознавая, что делает. Ледяная вода, прикоснувшись к его телу, моментально вернула ему свежесть и силу. Когда он был отброшен огромным рулем баржи, он увидел Малыша, который держался за веревку. Они молча проплыли на другую сторону руля. Быстрое течение тянуло их, затрудняя движение.

– Теперь они не могут нас видеть, – проговорил Малыш сквозь стиснутые зубы. – Ты можешь сбросить башмаки и панталоны?

Эндрюс старался сбросить башмаки; Малыш помогал ему, придерживая его свободной рукой.

– Уменя сняты, – сказал он. – Я все подготовил. – Он засмеялся, хотя зубы его стучали.

– Кончено. Я разорвал шнурки, – сказал Эндрюс.

Ты умеешь плавать под водой?

Эндрюс кивнул головой.

– Нам нужно доплыть вон до тех барж, что по другую сторону моста. Люди с баржи спрячут нас.

– Почему ты знаешь?

Малыш исчез.

Эндрюс с минуту колебался, потом погрузился в воду и поплыл, борясь с течением изо всех сил.

Вначале он ощущал в себе силу и радость, но скоро почувствовал, что ледяная вода сковывает его; руки и ноги, казалось, закоченели. Он боролся не столько с течением, сколько с охватывающим его параличом; он боялся, что вот-вот его руки и ноги одеревенеют. Он вынырнул на поверхность и вдохнул в себя воздух. В течение секунды он мельком видел какие-то фигуры, крошечные, как игрушечные солдатики, свирепо жестикулирующие на палубе баржи. В воздухе щелкнул выстрел. Он нырнул снова, без всякой мысли, как будто тело его действовало независимо от ума.