Джон Пассос - Три солдата

Он устроился на постели. Розалина накрыла его одеялом и подоткнула концы под плечи. Ее рука с минуту как будто помедлила, когда была около его щеки. Но Эндрюс уже снова впал в забытье; он ничего не чувствовал, кроме тепла, которое разлилось по его телу после еды и оцепенения в руках и ногах.

Когда он проснулся, желтый свет сменился серым, и Какой-то плещущий звук смутил его. Он долгое время лежал, прислушиваясь и раздумывая, что бы это могло быть. Наконец с внезапной вспышкой радости пришла мысль, что барка, очевидно, двигается.

Он лежал очень спокойно, на спине, глядя вверх на слабый серебристый свет на потолке, ни о чем не думая, с одним смутным страхом, таящимся в глубине мозга, что кто-нибудь войдет к нему и станет его расспрашивать.

Спустя долгое время он стал думать о Женевьеве Род. Он вел с ней длинный разговор о своих музыкальных занятиях; в его воображении она говорила ему, что он должен закончить «Царицу Савскую»; она покажет ее месье Жибье, который был большим другом какого-то устроителя концертов; он мог бы ее исполнить.

Как много прошло времени с тех пор, как они говорили об этом! В его воображении пронеслась картина, как они с Женевьевой стояли плечом к плечу и смотрели на собор в Шартре, который гордо возвышался над беспорядочно разбросанными крышами города своей строгой башней и пестрыми башенками с большими окнами в виде розеток. Воспоминания неумолимо влекли его вперед, воскрешая момент за моментом, вплоть до того памятного дня; он весь скорчился от стыда и возмущения. Милосердный Боже! Неужели ему суждено пройти через всю жизнь с этим воспоминанием? «Научите его, как надо отдавать честь», – сказал офицер, и Хендсом подошел и ударил его. Неужели ему суждено пройти всю жизнь с этим воспоминанием?

– Мы привязали к вашей форменной одежде несколько камней и выбросили ее за борт, – сказала Розалина, тряся его за плечо, чтобы привлечь внимание.

– Это была хорошая мысль.

– Вы будете вставать? Скоро пора кушать. Как вы спали?

– Но мне нечего надеть, – сказал со смехом Эндрюс. помахивая голой рукой из-под одеяла.

– Подождите, я найду что-нибудь у старика. Скажите, у всех американцев такая белая кожа? Посмотрите! – Она положила свою смуглую руку с грязными, обломанными ногтями на руку Эндрюса, белую, покрытую редкими светлыми волосками.

– Это потому, что я блондин, – сказал Эндрюс. – Среди французов много блондинов, не правда ли?

Розалина убежала, хихикая, и через минуту вернулась обратно; она принесла штаны из полосатого бумажного бархата и рваную фланелевую рубашку, от которой несло трубочным табаком.

– Это сойдет сейчас, – сказала она. – Сегодня достаточно тепло, хотя на дворе только апрель. Вечером мы купим вам какую-нибудь одежду и башмаки. Куда вы направляетесь?

– Ей-богу, не знаю.

– Мы идем в Гавр за грузом.

Она подняла руки к голове и стала поправлять свои непокрытые рыжеватые волосы.

– Ах, мои волосы! – проговорила она. – Вы знаете, в этом виновата вода. Невозможно иметь приличный вид на этой грязной барже. Скажите, американец, почему бы вам не остаться с нами на некоторое время? Вы можете помогать старику управлять баржей.

Он вдруг заметил, что ее глаза глядят на него с трепетом страсти.

– Я не знаю, что делать, – проговорил он беззаботно. – Не знаю, не будет ли опасно показаться на палубе.

Она повернулась и пошла вверх по лестнице. Эндрюс последовал за ней.

– А, вот и товарищ! – воскликнул старик, напирая изо всех сил на длинную рулевую балку. – Идите сюда и помогите мне.

Баржа была последней из ряда четырех судов, образовавших кривую линию в изгибе реки.

Эндрюс наполнил легкие сырым речным воздухом и навалился на руль рядом со стариком. Он стоял у руля, в то время как все другие спустились вниз обедать. Серебристая вода была испещрена бледно-зелеными пятнами. По обе стороны бежали голубовато-зеленые берега, поросшие молодыми тополями. Небо было блестящего серого цвета и все усеяно пятнами, как птичье яйцо. Вода шипела у руля. Все это успокаивало его, как глубокий сон. И, однако, все это казалось только завесой, скрывающей другой, реальный мир, в котором люди стояли бесконечными рядами и маршировали шагами одинаковой длины по засеянному полю, носили одинаковую одежду и одинаково раболепствовали перед одной и той же иерархией лакированных поясов и лакированных обмоток и фуражек с твердыми козырьками, имевших пребывание в обширных канцеляриях, набитых личными карточками и картонными каталогами, – мир, наполненный маршировкой, в котором холодные голоса произносят: «Научите его, как нужно отдавать честь!»

Ум Эндрюса, как запутавшаяся в тенетах птица, старался освободиться от этого видения. Он стал думать о столе в своей парижской комнате, с кипой нотной бумаги, и почувствовал, что ему не нужно ничего на свете, кроме возможности работать. Безразлично, что ожидает его, только бы он имел время соткать узор из спутанных обрывков музыкальных звуков, которые наполняли его, как кровь наполняет сосуды.

Он стоял, навалившись на руль, глядя на голубовато-зеленые тополя, проплывавшие мимо, отражавшиеся то тут, то там в зеркальной поверхности реки, чувствуя, как сырой, речной ветер играет его рваной рубашкой, – и без единой мысли в голове.

Через некоторое время старик вышел из каюты с покрасневшим лицом, пуская облака дыма из своей трубки.

– Ну, молодой человек, идите вниз есть, – сказал он.

Эндрюс лежал на палубе, растянувшись на животе и опираясь подбородком на руки.

Баржа была причалена к берегу в числе многих других барж. Позади него маленькая косматая собачонка свирепо лаяла на усатого ублюдка, стоявшего на берегу. Было почти темно, и сквозь перламутровый туман реки светились красные круги от огней в тавернах. Молодой месяц, окутанный дымкой, плыл позади тополей. В круг его безнадежных мыслей вкралось воспоминание о Малыше. Он продал «форд» за пятьсот франков, сошелся с человеком, укравшим поезд с амуницией, и хотел писать сценарии для итальянских фильмов. Никакая война не может так принизить человека, как все это. Эндрюс улыбнулся, глядя в черные воды реки. Странно, что Малыш, может быть, умер, а он, Джон Эндрюс, жив и свободен.

«Во имя Бога, будь же мужчиной», – сказал он самому себе и встал на ноги.

У дверей каюты Розалина играла с попугаем.

– Поцелуй меня, Коко, – говорила она разнеженным голосом, – только один маленький поцелуй. Только один маленький поцелуй для Розалины, бедной маленькой Розалины.

Попугай, которого Эндрюс едва мог различить в сумерках, наклонился к ней, распустил свои перья и издавал короткие клохчущие звуки.

Взгляд Розалины упал на Эндрюса.

– Ах, а я думала, что вы пошли пьянствовать со стариком! – воскликнула она.