Эдвард Бульвер-Литтон - Пелэм, или приключения джентльмена

«Риджент-парк». По соседству обосновалось несколько довольно приятных семей, другие все еще оставались в городе. «А не устроить ли, — подумал я, — холостяцкий праздник? На лужайке у меня будут стоять палатки, на тополях — висеть фонарики, в доме — накрыты столы, гости явятся в масках, а назову я это, как принято в газетах, — fête champêtre». [51] Сельский праздник (франц.). С большим трудом удалось мне уговорить Эллен впервые после смерти отца появиться в обществе и украсить мой праздник своим присутствием. Для самой миссис Морленд это было бы почти то же, что пойти в сидровый погребок. [52] «Сидровый погребок» — место сборищ «золотой молодежи» в Лондоне. Назывался так потому, что. там вдоль стен стояли бутафорские бочки из-под сидра. Поэтому решили, что Эллен будет сопровождать одна общая знакомая.

Когда наступил торжественный день, я, надевая шляпу перед тем как уйти из дома миссис Морленд, сказал: «Если Фредерику захочется прийти, пожалуйста, но, зная его отвращение к подобным развлечениям, я полагал, что особо приглашать его было бы проявлением излишней вежливости. Как я и предвидел, мое малоучтивое приглашение несколько уязвило миссис Морленд. «Можете быть спокойны, мистер Мортимер, — сказала она, — Фредерик не помешает вам своим присутствием». — «Что ж, я знаю, он теперь несколько желчен», — ответил я, выходя из комнаты. Бедняжка Эллен! Посмотрев с улицы на ее окно, я уловил взгляд, полный любви и нежности!

Так вот, наступил вечер и привел с собою моих гостей. Я терпеливо переносил обычную докуку такого рода приемов. Закутанный в темное домино, смешался я с толпой и слушал, как меня всячески обсуждают — порицая и хваля, высмеивая и восхищаясь, — и не испытывал при этом ни уныния, ни тщеславной гордости, ибо душу мою с неослабевающей силой жгла одна мысль: в эту ночь я обрету полное счастье. В успехе я был так уверен, что к чувствам моим ни на мгновение не примешивался страх. Я подошел к Эллен, танцевал с нею, шептал ей пламенные слова любви, повел ее к столу с прохладительными напитками и дал ей вина с водой, к которому подмешал одурманивающее зелье. Она выпила без тени подозрения. «Она — моя!»—воскликнул я про себя, и глаза мои загорелись при этой мысли. «Прекрасная моя Эллен, — сказал я, — тут есть одна комната, которую я только что обставил заново, вы ее еще не видели». Я взял ее под руку, мы свернули в коридор, ведущий в никем не посещаемую часть дома: слугам строго-настрого велено было не пропускать туда никого, кроме меня. Войдя в коридор, я оглянулся и заметил у себя за спиной какого-то человека в маске. Впрочем, он, видимо, забрел сюда просто из любопытства, ибо тотчас же удалился в противоположном направлении. «Умри на месте, — шепнул я своему лакею-швейцарцу, которого поставил у входа в коридор, — умри на месте, но никого сюда не пропускай». Мы шли по коридору, рука Эллен дрожала в моей, грудь ее тяжело поднималась и опускалась. «Снадобье начинает действовать», — подумал я. «Вот здесь», — сказал я, и мы вошли в комнату, приготовленную для задуманного мною дела. В один миг я незаметно для Эллен запер дверь на задвижку и тут же бросился к ее ногам. Мой взволнованный голос и горящие глаза привели Эллен в смятение, она бросилась в противоположный конец комнаты; я ринулся за нею. Мои чары должны были подействовать. Я не помню женщины, которая устояла бы перед ними, но Эллен была больше чем женщина. «Оставьте меня, Мортимер! — вскричала она, разражаясь слезами. — Если я когда-нибудь была дорога вам, если для вас имели значение мой покой, моя жизнь, мое вечное блаженство, если вы когда-либо чтили все то, что для души моей было дорого, драгоценно, священно, — не приближайтесь ко мне больше ни на шаг!» Я остановился, но лишь на мгновение: я сжал ее в своих объятиях. Вырываясь и почти теряя сознание, она все же собралась с силами и вскрикнула. В то же мгновение я услышал чьи-то громкие, гневные голоса, протесты моего верного швейцарца. Внезапно он умолк, и одновременно весь дом задрожал от тяжкого стука, словно наземь упало чье-то тело. Я услышал быстрые шаги, дверь трижды с силой рванули, на четвертый раз она не выдержала, и вот передо мною предстала темная фигура человека, которого я заметил в коридоре. Он сорвал с лица маску — то был Фредерик Морленд. Эллен в обмороке лежала на полу. Вину мою выдавало только мое смущение. «Негодяй! — сурово закричал Морленд. — Приди я слишком поздно, из этой комнаты вынесли бы твой труп». Тут я увидел в руке его пистолет. «Мистер Морленд, — промолвил я, — ваша сестра… ваша… ваша сестра, невинна!» — «Удалитесь отсюда, сэр, — шепотом произнес Морленд, и голос его звучал как-то неестественно тихо, — не то…»—и он поднял пистолет на уровень моего сердца. Воспитанный как джентльмен, я отличался храбростью и испытывал теперь не столько страх перед угрожающей мне опасностью, сколько унижение от сознания своей подлости. Кажется, это был единственный в моей жизни случай, когда я спасовал перед противником. Я повернулся, чтобы уйти из комнаты, но тут мне пришла в голову одна мысль. Могу с гордостью сказать, что даже в тот миг, когда мне грозила опасность, когда я ощущал смятение и стыд, я не забыл уроков, преподанных мне в юности. «Не поднимайте шума, — сказал я, — помните о мнении света». — «Я буду помнить, — вымолвил Морленд полушепотом, с трудом подавляя душившую его ярость, — я буду помнить о добром имени сестры и буду помнить о мщении, которое должно постигнуть того, кто едва не обесчестил ее!» Я вышел из дома и стал бродить по саду. На траве сидели гости, их смех терзал мне уши, их шумное веселье ранило мою душу, мне хотелось застонать от сердечной тоски. Наконец один за другим гости мои разошлись. Ночь незаметно растаяла и сменилась днем. Выглянуло яркое солнце во всем блеске своей летней славы, зеленая земля сверкала в его лучах, но в душе моей царили зимний холод, полуночный мрак, буря и ненастье. Помилуй бог, дорогой читатель, я даже ударился в поэзию! Как видно, я недавно начитался творений своего современника лорда Тэрло [53] Тэрло (Хоуэл-Тэрло), Эдвард (1781–1829) — второстепенный английский поэт. и позаимствовал его стиль. В конце концов, я лег в постель; сон был у меня не очень спокойный, но все же я проспал несколько часов; когда же проснулся, мне подали нижеследующее письмо от Эллен:

Да, Мортимер, это мой почерк. Снова — теперь уже в последний раз — получаете вы письмо от той, которая хотела только одного — принадлежать вам навеки. Я пишу не для того, чтобы упрекать вас: я ведь стараюсь подавить и те укоры, которые таятся в моем сердце. Не стану я и жаловаться, если смогу совладать с собою, ведь я, по правде сказать, должна благодарить судьбу. Конечно, уделом моим будет вечный стыд, но от проклятия вины я во всяком случае избавлена. Говорят, время залечивает все раны, но сейчас я чувствую, что сердце мое разбито: по эту сторону могилы нет ничего, что могло бы стать для меня в будущем источником радости. Я так давно привыкла любить вас и все самые страстные помыслы, все представления о будущем счастье приносить в дар этой любви, что теперь, мне кажется, я должна мучительно оторваться от прежней жизни и без души, без надежды вступить в какое-то новое бытие. Мне придется отказаться от того, что в полном смысле этого слова стало частью моего существа. Увы, усилие обойдется мне дорого, но сделать его необходимо: если попытка окончится неудачей, мне останется лишь одно — умереть. Но ведь я сказала, что не стану упрекать вас и жаловаться — вы усмехнетесь, увидев, как я держу слово. И правда, почему бы мне жаловаться вам или на вас? Теперь я для вас — ничто. Я даже думаю, что вы и всегда были ко мне совершенно равнодушны, иначе не решились бы потерять меня навеки, ибо неужели вы думаете, что если бы намерение ваше осуществилось, я бы пережила свой позор? Нет, ведь мне пришлось бы жить лишь для того, чтобы проклинать… не вас, Мортимер, а самое себя. Мой стыд, моя мука убили бы меня на месте. Но вы наверно удивлены — зачем я вам пишу. Поверьте, Мортимер, что побуждает меня к этому особая причина: речь идет ни более ни менее как о жизни— моего брата и вашей. Фредерику не удалось скрыть от меня, что он будет стремиться к возмездию, согласно законам света. Вы знаете как неукротим и яростен бывает его гнев, когда он считает, что те, кого он любит, потерпели обиду. Умоляю вас, не встречайтесь с ним. Я не прошу того, что могло бы навлечь на вас осуждение со стороны света, с которым вы так считаетесь, вы можете уехать из города, прежде чем он найдет время увидеться с вами или послать к вам кого-нибудь. Через несколько дней дурман его гнева развеется, и я уже ничего не буду опасаться: меня страшат только первые мгновения. Я знаю, Мортимер, что по доброй воле вы не поднимете руку на друга своего детства, на того, кто любил вас, как брата. Я знаю, что вы не захотите сделать мою мать несчастной навсегда. Я знаю, что вы не погубите доброго имени той, которую вы так часто клялись любить и лелеять, и не лишите ее последнего утешения. Удовлетворите эту мою просьбу, и хотя я теперь прощаюсь с вами навеки, я буду молиться за вас так же пламенно, как молилась в более счастливые времена. Могу я положиться на вас, Мортимер? Хочу верить, что могу. Смотрите, бумага, на которой я пишу, залита моими слезами — это первые, которые я пролила с тех пор, как мы расстались. Пусть они говорят за меня, пусть они спасут моего брата, мать, вас, и я рада буду, если мне придется лить их всю жизнь. Сделайте это для меня, Мортимер, и на смертном одре я вспомню вас и благословлю.