Луи Селин - Банда гиньолей

Мой первый слог — пичужка. Второй — один важный министр-р-р. Министр-р-р! Внимание, осторожно! Экьюрейт! Осторожно!

Набор слов, но нам полагалось смеяться. Чтобы было тихо-мирно. Только бы не обиделся. Глядеть в оба! Главное, не задеть его!.. Смеяться, смеяться от души. Состену приходилось пересиливать себя, чтобы непременно взрыв хохота, иначе полковник сердился, сразу начинал кривиться. Засим приходил черед сельдерея: «Сельдерей мой первый слог, я грызу второй» и т. д. и т. п… Ну, и в завершение — дело нешуточное: чтение «Таймс». Он раскрывал пухлую газету во всю ширину… бормоча про себя, пробегал глазами статьи, перескакивая через целые разделы. Это его мало волновало… и вскоре он погружался в объявления… Спорт… Летний досуг… Наспех мямлил для нас, не задерживаясь. Источником волнения для него, так сказать, гвоздем программы была рубрика некрологов. Тут у него менялся голос, тон. Он торжественно переворачивал страницы. Уведомления в черной рамке, извещения о смерти. Он читал все подряд, длинные перечни: «погибших в бою», «павшие на поле брани», «Death in Action» — погибшие при исполнение воинского долга… Чинно возвещал:

«Major John W. Wallory! 214 Riffles Brigade.

Роется в памяти, не находит:

— Don't know him!

Короткое наклонение головы, щелкание каблуками под столом.

«Captain Dan Charles Lescot, King's Own Artillery»… Don't know him! He знаю такого!

Наклон головы. Щелчок. «Lt. Lawrence М. Burck, Gibraltar Pioneer D.C.O.»… O, known his father at Sanhurst! No! Nigeria! Good man! Good man! Знавал его отца в Санхерсте!

И так всех подряд. Мертвецы, мертвецы… Старые товарищи, их сыновья, их двоюродные братья… Все, кого знавал. Все, кого не знал. Во всех концах бела света… от Эскота до Черта-На-Куличках… от Бермудской глуши до Гебридских островов. Всюду, где служил с нашивками 7-го Королевского инженерного полка.

Когда наступал конец, когда была прочитана последняя строка мрачного перечня, он поднимал тост за короля. Всем стоять навытяжку, всем без исключения, даже малышке, с рюмкой в руке!

— Gentlemen! Ladies! Live the King and our Gracious Queen Mary! And да здравствует наш генерал Хейг! And да здравствует ваш Жоффр! Да здравствует Франция! Rule Britannia!..

Никто не обойден. Сердечное согласие!

Все завершалось здравицей в честь артистов. За них тоже пилось обильно! Слава составившим славу театра! За его личные воспоминания!..

— Long Live our Helen Terry, our Glorious Keats! Браво Cape Бернар! Да здравствует Дама с Камелиями!

Только после этого можно было встать из-за стола.

Я не выказывал чрезмерного любопытства, избегал расспросов о ходе опытов, не осведомлялся, идет ли на лад работа над противогазами, все ли залатано, осторожно ли они нюхали… Во всяком случае, они больше не ругались — это уже было что-то. Они перестали поносить друг друга. Слышны были лишь громовые удары молотов, да вырывалась вдруг струя пара под давлением, хлестала прямо над лужайками, выбиваясь нередко на середину улицы. Первый завтрак им носили в мастерскую. Все блюда приправлялись «Фероциусом», лишь бы не спускаться в столовую, не терять ни минуты! Насколько я понял, они вступили в пору бурного творчества, но подробностей я не выспрашивал. Никаких доверительных бесед. День миновал за днем, не более того. Вечером я задавал храпака или притворялся.

Я не желал, чтобы Состен пускался в разговоры со мной. Когда к полуночи он сходил в спальню, я не произносил ни слова… не издавал ни единого вздоха. Мое решение было неколебимо: выиграть время! О том только и помышлял… Довольно сумасбродных проектов. Дожить до конца войны, не угодив в тюрьму или на виселицу. Самое заветное мое желание. На Вирджинию я уже больше и не глядел, даже за столом. Глядел прямо перед собой… Немного в окно, когда она шла через сад. Она не видела меня. Мне и без того хватало переживаний из-за гула в ушах, болей в руке, из-за Мэтью наконец! А Клабен? А Лестер? Неотступные мысли из-за всего этого… и изнурительная бессонница… и консульство… и Сороконожка!.. Нет уж, довольно задыхаться от всепоглощающей страсти! Ну уж, нет! Вовлекать бедную девчушку в немыслимые злоключения!.. Это лишь привело бы к новым несчастьям. Довольно уже повалял дурака. Я теперь собственной тени пугался. Хотя любовные страдания отнюдь не смертельны, но это глупость, за которую платится страшная цена. Последствия преотвратительные: похищение девицы и т. д…

В Англии это кончается каторгой.

Единственная мысль не давала мне покоя: дожить до конца войны, не угодив ни в тюрьму, ни на виселицу. Выгадать дней — одним больше, одним меньше… Я вел им счет. Спастись от этой гибельности… а все прочее образуется само собой. Довольно чувств, довольно неосторожности — благоразумный паинька. Хватит с меня осложнений, я действительно выдохся. Мне только не хватало похитить эту невинность… Бросить вызов полковнику, добродетели, прокуратуре… Садовые пичужки, лишенные подружек… Не вырваться мне!.. Разумеется, это умыслили заранее… Вновь в западне?.. Нет, нет, я состарился, в один миг, особенно после того бредового помрачения в «Туит-Туит». Боже, какой ужас! При одной мысли… Какие жуткие видения всплывали в памяти! Меня просто начинало трясти! Это вновь могло случиться со мной… Те двое, старичина и Состен, наверное, следили за мной! Надеялись поймать меня с поличным. В этом доме на этом все и строилось. Я становился все более недоверчив. У меня голова, точно, была устроена на дурной лад — мозги, мысли, черепушка… Это мне было ясно. Муторность какая-то от этого появлялась и боль. Верно, плохо они глядели в госпитале, когда оперировали меня. Что-то, верно, не заметили… Осколочек, кусочек железа… Как раз за ухом, точно. Там особенно и болело. Чувствовал я этот осколок, когда всем напряжением воли пытался уснуть. Он свистел в голове, причиняя мучительную боль. Мука нестерпимая — не игра воображения, говорю, как есть… Дело тут не в нервах. Надо немного побыть в моей шкуре, чтобы понять, что значит оказаться затравленным несчастным болваном, мучеником собственной недужной плоти, безразличным всем на свете. Мой идол Вирджиния, со всеми ее милыми ужимочками, и та помышляла, в сущности, лишь о своих плотских усладах, о показной завлекательности, но тут ее вины не было! Никто не виноват. Каждый страстно хочет жить на свой лад… жить прямо сейчас со всем тем, что ему дано. Никто, будь он стоячий или лежачий, не может терять ни секунды — таков вселенский закон. Немощные — просто с боку припеку, только мешают наслаждаться. Им остается одно: жить воображением, дрочить до полного одурения, сжаться в комок, забиться в дальний угол…

Я размышлял, лежа на спине, сон не шел. А вот и Состен бросает швартовы. Видать, дело к полуночи. Трясет меня — потолковать ему охота. А я — молчок, и ухом не веду. А он кровать трясет, не отступается:

— Пьюит! Оглох, что ли? Пьюит!.. Щиплет меня за нос, за ягодицы. Ах, чтоб тебе!