Юзеф Крашевский - Древнее сказание

В его хижине и в селе работали по целым дням — с утра до ночи; Пястун редко когда оставался дома, а если это случалось, так разве только тогда, когда нужно было присмотреть за работою в поле. Виш и Доман встретили Пястуна, с корзиною на плечах отправляющегося в лес к своим пчелам. Они остановились; Виш соскочил с лошади и приветствовал хозяина.

— Мы к тебе, — сказал он.

— Тогда вернемся в избу, — отвечал Пястун.

— Или лучше сядем где-нибудь под деревом, в сторонке, а то твоя хижина на глазах у всех: у тебя бывает много чужих людей; а нам хочется поговорить с тобою наедине…

Пястун удивленными глазами посмотрел на Виша, не отказывая, однако, желанию гостя; он указал рукою на небольшую поляну в лесу, где стоял небольшой сарай для сена. Подобные сараи славяне называли одрынами. В эту минуту одрына была открыта настежь; ее прозрачные, из ветвей сплетенные стены позволяли сидящему в ней видеть всякого приближающегося человека. Внутри, около дверей, лежали две сосновые колоды, как бы нарочно положенные здесь для сиденья.

Всадники оставили лошадей на лугу, а сами сели в сарае. Пястун вынул из корзины хлеб и кусок сыра и положил на колоде перед гостями, но они даже не дотронулись до них. Виш начал говорить первым:

— Ты живешь почти у самого города под княжеским столбом, — начал Виш, — незачем много толковать тебе о том, что у нас делается, как с нами обращаются. Мы к тебе затем приехали, чтобы посоветоваться. Вече нужно созвать…

Виш остановился, Пястун молча, внимательно слушал, а Доман прибавил:

— Если мы теперь не защитим себя, нас истребят всех до одного. Мы должны защищаться. А по старому обычаю надлежит начинать с созвания на вече всех кметов, всех жупанов.

Пястун все еще слушал; Виш начал широко распространяться о том, как они прежде жили по селам и городищам, что с ними нынче стали проделывать, и как князья, недовольные тем, что они, военачальники, по немецкому обычаю вздумали всю власть забрать в свои руки; сколько приходилось им переносить от маленьких князьков, которых является все больше и больше, и как следовало бы начать действовать против них, чтобы освободить людей от их насилия.

Пястун не прерывал его ни единым словом; Виш и Доман по очереди представляли ему печальное положение всех кметов. Наконец, высказав все, они умолкли, ожидая, что скажет Пястун. Он долго еще думал, сидя с опущенною на грудь головою, и, наконец, заговорил:

— Я скажу вам кое-что о старых временах. Вы слышали от своих отцов, а отцы ваши слыхали от своих, что наш язык был когда-то в употреблении и за Лабою, и за Дунаем по берегам синего моря и на западе до Черных гор. Это было счастливое время, {когда мы одни только жили на громадном пространстве, а у соседей дома было много дела. Тогда-то мы хаживали без мечей, с гуслями, мы тогда пахали пашню и хозяйничали у себя дома без князей. Давно, давно уж прошло это время. Со стороны моря напали на нас одни, другие спустились с гор на нашу землю; с оружием в руках напали на нас народы, послушные своим князьям. Мы должны были защищаться. Настал конец нашему счастью, нашим песням, нашему спокойствию. Нужно было взять себе вождей из-за моря, строить столбы, городища и сражаться… А старая свобода все напоминала нам о себе; князь стал нашим врагом. И что же? Вот немцы исподволь вытесняют наше племя и вытеснили уже нас из прежних обиталищ; земли у нас становится все меньше и меньше… Пястун замолчал…

— Ну, прогоним князей, избавимся от них, а немцы влезут нам на спину, — прибавил он через несколько минут.

— Мы и не думаем прогонять князей, — отвечал Виш, — мы только хотели бы этого Хвоста променять на другого. Ты хорошо знаешь, что он с немцами завел дружбу; весь род его льнет всем сердцем к немцам. Нетрудно найти другого. Довольно уже пролилось нашей крови. Вече нам нужно…

Хозяин долго не отвечал: он взвешивал каждое слово Виша.

— Нам и вече нужно, и кое-какие перемены тоже не лишни, — сказал он, — но и то, и другое не так легко сделать. Нелегкое дело задумали вы совершить, точно хотите голую руку положить в улей. Одни восстают против Хвостка и плачутся на него, другие горой за него стоят; согласия не будет, а тем временем немец успеет пронюхать и бросится на нас с оружием в руках в то время, когда мы будем ссориться и драться между собою. Вече нам нужно, нечего спорить, но такое вече, какие бывали во времена отцов наших; прежде всего, нужно согласие. Ну, собирайте старшин на вече.

Они втроем начали считать, сколько кметов и жупанов будет держать сторону Хвостка, сколько их пойдет против него, и оказалось, что немалое количество будет защищать князя, хотя все знали, что он зверь и бессердечный себялюбец.

Вплоть до вечера совещались они в сарае; потом пошли в избу и заняли места у очага. Едва успели они разломать хлеб, как в светлице откуда-то появился небольшой, сутуловатый, с коротко остриженною головою человечек, в коротенькой одежде. Кошачьи глаза его с любопытством рассматривали хозяина и его гостей. Когда заметили этого нежеланного гостя, умолкли все. Это был княжеский слуга, всю жизнь свою скитался он по свету — князь постоянно куда-нибудь посылал его с целью узнавать, что делают и что толкуют люди. Все, и в городе, и в окрестных селах, боялись его и недолюбливали, потому что он умел и высмотреть все, и подслушать, и явиться там, где меньше всего надеялись его видеть, а потом все слышанное и виденное передавал своему господину. Нелегко было ускользнуть от его глаз. Он, точно дикая кошка, садился на деревья, если ему нужно было все видеть и слышать, а самому не быть замеченным; он прятался в чаще ветвей и листьев, закапывался в лисьи норы, в стога сена, укладывался в траве или тростнике. Его звали Зносеком; этим прозвищем он был обязан своему небольшому росту и жалкому виду. Его появление среди кметов служило всегда знамением какой-нибудь беды. Этот ядовитый змей никогда не возвращался в город без добычи, а его добыча состояла из обвинений, которые он умел в удобную минуту передавать своему господину.

Его широкий рот, в котором белели два ряда зубов, смеялся в дверях. Зносек стоял у порога и разглядывал всех присутствующих в избе. Он приветствовал Пястуна и, все улыбаясь, присел на скамье возле него. Гости поглотили все его внимание.

Полная тишина царствовала в избе, одна только Женица, которая суетилась около огня и, как женщина, больше всех опасалась Зносека, подала ему чарку пива. Противный человек взял чарку в обе руки, посмотрел в нее, захохотал и начал как бы про себя хриплым голосом:

— Мать Женица, у тебя сердце лучше, чем у других. Ты вот сжалилась надо мной, а меня никто не привык жалеть, все меня ненавидят! А чем я виноват перед ними, а? Чем виноват? Разве я действительно такой злой, как говорят? Я глаз еще никому не выкалывал, никого не околдовал, я готов служить каждому, слушаюсь всех. А за это все меня топчут ногами, плюют мне в лицо, и всякий рад бы задавить меня, если бы сумел.