Владимир Набоков - Пнин

И хотя докторская степень в области социологии и политической экономии, которую Пнин не без помпы снискал в Пражском университете году в 1925-м, успела растерять к середине века свою докторскую степенность, Пнин не был вовсе уж неуместен в роли преподавателя русского языка. И любили его вовсе не за какие-то его специальные знания, а за эти его незабываемые отклонения от предмета, когда он снимал очки, чтоб устремить сияющий луч в прошлое, протирая стекла настоящего. Ностальгические экскурсы на ломаном английском языке. Лакомые крошки автобиографии. Как Пнин прибыл в Soedinyonnïe Shtatï (Соединенные Штаты). "Досмотр на корабле перед выгрузкой. О'кей! Ничего не имеете заявить таможне?" — "Ничего", О'кей! Теперь политические вопросы. Он спрашивает: "Вы анархист?" — "Я отвечаю, — здесь Пнин прерывает свой рассказ, чтобы предаться уютному беззвучному веселью. — Первое, что мы понимаем под „анархизмом“? Анархизм практический, метафизический, теоретический, абстрактический, индивидуальный, социальный, мистикальный? Когда я был молод, — так я говорю, — это все для меня имело важнейшн значейшн. Таким образом, мы имели интереснейшн дискушн, вследствие которой я проводил две цельные недели на Эллис-Айленд {3} ", — брюшко рассказчика начинает сотрясаться; оно сотрясается; рассказчик корчится от смеха.

Бывали и представления посмешнее. С шутливо-таинственным видом готовя эту детвору к сказочному наслаждению, которое он сам когда-то испытал, и заранее обнажая при этом в невольной улыбке два неполных, однако еще великолепных ряда потемневших зубов, благодетель Пнин открывал затрепанную русскую книжку на том месте, где в нее загодя была вложена элегантная закладка из кожзаменителя; он открывал книжку, и тут выражение крайнего отчаянья нередко искажало его подвижные черты; изумленно раскрыв рот, он начинал лихорадочно листать книгу — взад и вперед, и проходило немало времени, прежде чем он находил нужную страницу — или же просто отмечал с удовлетворением, что страница была заложена правильно. Отрывок по его вкусу был обычно выбран в какой-нибудь старой и наивной комедии из купеческой жизни, состряпанной Островским чуть не сто лет тому назад, или в столь же древнем, но еще более устаревшем образчике банального лесковского зубоскальства {4} , где весь юмор заключался в искажении слов. Этот лежалый товар он преподносил скорей с добротным смаком классической Александринки (петербургской драмы), чем со строгой простотой московского Художественного; но поскольку, чтоб оценить по достоинству то смешное, что еще оставалось в этих пассажах, надо было иметь не только солидное знание русского просторечья, но еще и недюжинное понимание литературы и поскольку горсточка бедных его учеников не обладала ни тем, ни другим, то чтец был здесь единственный, кто мог насладиться всеми изысками литературных ассоциаций текста. Колыхание, уже упомянутое нами в иной связи, теперь принимало размеры истинного землетрясения. Направляя лучи своей памяти (включив все огни и мысленно примеряя все маски) ко дням своей трепетной, восприимчивой юности (в сверкающий космос, что казался еще свежей и сохранней, оттого что история прикончила его одним ударом), Пнин опьянялся своими тайными винами, один за другим извлекая на свет образчики того, что его слушатели вежливо принимали за русский юмор. Через недолгое время он начинал изнемогать от этой потехи; грушевидные слезы одна за другой стекали по его загорелым щекам. Как чертик из табакерки, выпадали вдруг не только его устрашающие зубы, но также и удивительной ширины розовые десны, и тогда рука взлетала ко рту, а широкие плечи продолжали еще сотрясаться и ходить ходуном. И хоть слова, долетавшие из-под танцующей лихо руки, становились теперь еще менее внятными и удобопонятными, полная его сдача на милость собственного веселья бывала поистине заразительной. К тому времени, как сам он начинал изнемогать, студенты его уже были во власти безудержного веселья; механически, через равные промежутки доносились лающие восторги Чарльза, чарующая волна прелестного смеха преображала черты дурнушки Джозефин, а миловидная Эйлин растекалась в желе безобразных хиханек.

Все это, впрочем, никак не может изменить того факта, что Пнин сел не в свой поезд.

Как могли бы мы диагносцировать этот прискорбный случай? Пнин, и это следует подчеркнуть особо, ни в коем случае не принадлежал к типу благодушной немецкой банальности прошлого века, именуемой der zerstreute Professor. [2]Напротив, он был, пожалуй, слишком настороженным, слишком упорно выискивал вокруг себя дьявольские западни, слишком мучительно опасался, что безалаберное окружение (эта непредсказуемая Америка) может привести его к какому-нибудь ужасающему недосмотру. Это мир, окружавший его, был рассеянным, а потому именно ему, Пнину, приходилось направлять этот мир на путь истинный. Жизнь его была непрерывным сражением с неодушевленными предметами, которые то разваливались в руках, то совершали против него вылазки, то отказывались выполнять свое предназначение, а то и вовсе злокозненно исчезали, едва войдя в сферу его обихода. Он был в высшей степени безрукий, но, поскольку он умел в мгновение ока смастерить из горохового стручка примитивную губную гармошку, издающую одну-единственную ноту, или швырнуть плоскую галечку так, чтоб она десять раз подпрыгнула на поверхности пруда, или при помощи согнутых пальцев изобразить на стене теневого зайчика (даже с мигающими глазками), а также показать еще несколько подобных же фокусов, которые хранятся про запас у всякого русского, он считал, что он наделен незаурядными способностями ко всякому ручному и техническому труду. При виде технических новинок и пустячных изобретений он испытывал какой-то изумленный, суеверный восторг. Электроприборы его завораживали. Пластики ошарашивали. Глубокое восхищенье вызывала в нем застежка-молния. Однако прилежно включенные им в сеть электрические часы путали поутру все карты из-за того, что ночью по случаю грозы временно отключалась местная электростанция. Оправа его очков со щелчком ломалась на переносице, оставляя в его руках равновеликие половинки, которые он уныло пытался соединить, точно надеясь, что некое органико-восстановительное чудо спасет его от беды. И молния, пришитая на самом ответственном месте мужской одежды, вдруг заедала в его растерянных пальцах в кошмарную минуту отчаянной спешки.

Вдобавок ко всему, он еще не знал, что сел не в свой поезд.

Особую опасность таил для Пнина английский язык. За исключением таких не слишком употребительных ошметков языка, как "дальше тишина" {5} , "никогда больше" {6} , "уик-энд", "кто есть кто", да еще десятка обыкновенных слов, вроде "съесть", "улица", "авторучка", "гангстер", "чарльстон", "маргинальное употребление" {7} , Пнин вовсе не знал по-английски в те времена, когда он уехал из Франции в Соединенные Штаты. С упорством взялся он за овладение языком Фенимора Купера, Эдгара По, Эдисона и тридцати одного президента. В 1941-м, к концу первого года обучения, он уже достиг уровня, на котором мог походя употреблять расхожие выражения, вроде "принимать желаемое за сущее" и "окидоки" {8} . К 1942 году умел прервать свое повествование оборотом "короче говоря". К тому времени, как Трумэн начал свой второй президентский срок {9} , Пнин уже мог разговаривать практически на любую тему: с другой стороны, создавалось впечатление, что он, несмотря на все свои усилия, перестал продвигаться вперед, и к 1950 году его английский еще изобиловал всякого рода погрешностями. Той осенью к его курсу русского языка прибавились еженедельные лекции в так называемом симпозиуме ("Бескрылая Европа: Обзор современной европейской культуры"), руководимом доктором Гагеном. Все лекции нашего друга, в том числе и те, что он читал на стороне, редактировал один из молодых преподавателей германского отделения. Процедура эта была весьма непроста. Профессор Пнин старательно перекладывал поток своей русской речи, кишащей пословицами, на свой лоскутный английский. Потом молодой Миллер исправлял текст. Потом секретарша доктора Гагена мисс Сверленбор {10} его перепечатывала. Потом Пнин вымарывал оттуда куски, которые не понимал. А потом уж, один раз в неделю, он зачитывал этот текст перед аудиторией. Без заранее приготовленного текста он был совершенно беспомощным и даже не способен был прибегать к старинному средству, позволяющему справляться с робостью, — выхватить горстку слов, высыпать их на слушателя, подняв на него глаза, а потом, растягивая по возможности конец фразы, нырнуть за новой порцией слов. Неуверенный взляд Пнина непременно сбился бы с курса при этой операции. Потому он предпочитал, прочно приклеив взгляд к тексту, попросту читать свои лекции медленным, монотонным баритоном, который, казалось, взбирался выше и выше по нескончаемым пролетам лестницы, подобно человеку, избегающему пользоваться лифтом.

Читать дальше