Владимир Набоков - Пнин

А вскоре гости с полными тарелками вернулись в гостиную. Был подан пунш.

— Боже милосердный, Тимофей, да где вы только добыли эту совершенно божественную чашу? — воскликнула Джоун.

— Виктор мне ее подарил.

— Он-то где смог раздобыть такую?

— В антиквариаторной лавочке, полагаю, в Крэнтоне.

— Боже, да она ведь должна стоить кучу денег.

— Доллар? Десять долларов? Может, меньше?

— Десять долларов — что за вздор! Две сотни, пожалуй. Да вы только взгляните! Взгляните на этот прелестный узор. Знаете, вы должны показать ее Кокарекам. Они все знают про старое стекло. У них, кстати, есть данморский кувшин, который рядом с этой чашей выглядит просто как бедный родственник.

Маргарет Тэйер, полюбовавшись в свою очередь и восхитившись чашей, сказала, что, когда она была маленькая, она воображала, что стеклянные туфельки у Золушки были точь-в-точь из такого же вот зеленовато-синего стекла; на что профессор Пнин заметил, что, primo, он хотел бы, чтобы каждый сказал ему, было ли содержимое достойно сосуда, и что, secundo, туфельки у Золушки были вовсе не из стекла, а из меха русской белки — по-французски vair {90} . Это, сказал он, наглядный случай того, как выживает наиболее подходящее слово а именно verre, как более восхищательное и вызывательное, чем vair, которое, как он позволил себе указать, происходило не от varius, что значит пестрый, а от veveritsa {91} , славянского названия определенного сорта красивого светлого меха зимней белочки, имеющего синеватый или, лучше сказать, sizïy. колумбино-голубиный оттенок, — происходит от "columba", что, как все здесь хорошо знают, означает на латыни "голубь" — так что, как видите, миссис Файэр, вы были в общем или целом правильны.

— Содержание отличное, — сказал Лоренс Клементс.

— Напиток просто упоительный, — сказала Маргарет Тэйер.

("Я всегда полагал, что "колумбины" — это какой-то сорт цветов" {92} , — сказал Томас, обращаясь к Кэти, и она выразила свое согласие легким кивком.)

Затем были подвергнуты рассмотрению возрастные показатели некоторых детей. Виктору скоро будет пятнадцать. Эйлин, внучке старшей сестры миссис Тэйер, исполнилось пять. Изабел двадцать три, и ей очень нравится ее секретарская работа в Нью-Йорке. Дочке доктора Гагена двадцать четыре, и она должна вот-вот вернуться из Европы, где она провела восхитительное лето, путешествуя по Баварии и Швейцарии в обществе очень любезной пожилой дамы Дорианны Карен {93} , знаменитой кинозвезды двадцатых годов.

Зазвонил телефон. Кто-то желал побеседовать с миссис Шепард. С пунктуальностью, совершенно для него в подобных делах необычайной, непредсказуемый Пнин не только пророкотал в трубку новый адрес и номер телефона этой дамы, но и сообщил также телефон и адрес ее старшего сына.

К десяти часам, благодаря пнинскому "пуншу" и Кэтиному шотландскому виски, многие из гостей стали говорить громче, чем им казалось. Алая краска разлилась по шее миссис Тэйер с левой стороны, ниже синей звездочки серьги, и она, сидя очень прямо в кресле, посвятила хозяина дома во все детали распри между двумя ее коллегами по библиотеке. Это была обычная учрежденческая история, однако искусное подражание голосам мисс Визг и мистера Бассо в рассказе миссис Тэйер, а также сознание, что вечеринка его проходит весьма мило, так подействовали на Пнина, что он стал восторженно хохотать, низко наклоняя при этом голову и прикрывая рот ладонью. Рой Тэйер вяло подмигивал самому себе, глядя на "пунш" поверх своего пористого носа, и вежливо слушал, что говорит ему Джоун Клементс, у которой, когда она была слегка навеселе, как теперь, появлялась очаровательная привычка быстро-быстро моргать своими черными ресницами, а то и вовсе прикрывать ими свои синие глаза, а также прерывать фразы — чтоб подчеркнуть отдельные смысловые группы, а скорей, просто для того, чтоб собраться с силами — глубокими охающими вздохами: "Но не кажется ли тебе — хоо — что то, чего он добивается — хоо — почти во всех своих романах — хоо — это — хоо — выражение фантастической повторяемости определенных ситуаций?" Кэти сохраняла присутствие своего крошечного духа и умело заботилась о закусках. В углубленье комнаты Клементс мрачно крутил медлительный глобус, слушая, как Гаген, тщательно избегая бытовых интонаций, к которым он прибег бы в более близкой по духу компании, рассказывал ему и ухмылявшемуся Томасу последние сплетни о миссис Идельсон, полученные миссис Гаген от миссис Блорендж. Пнин подошел к ним с тарелкой нуги.

— Это не совсем для ваших целомудренных ушей, Тимофей, — сказал Гаген Пнину, который всегда признавался, что не видит ничего смешного в "скаброузных анекдотах".

— Но ведь я…

Клементс ушел к дамам. Гаген начал рассказывать всю историю заново, а Томас стал заново ухмыляться. Пнин сделал в сторону рассказчика возмущенный русский ("да ну вас совсем") жест и сказал:

— Я услышал совершенно тот же анекдот тридцать пять лет тому назад в Одессе, и даже тогда я не мог понимать, что в нем есть смешного

На еще более поздней стадии вечера имели место новые перегруппировки. В уголке тахты скучающие Клементсы листали теперь альбом "Фламандские шедевры", подаренный Виктору его матерью и оставленный им у Пнина. Джоун сидела у мужнина колена на маленьком стульчике с тарелкой винограда в подоле своей широкой юбки, прикидывая, когда можно будет уже уйти, не обидев этим Тимофея. Остальные слушали рассуждение Гагена о современном образовании.

— Вы можете смеяться, — сказал он, бросив сердитый взгляд на Клементса, который покачал головой, отвергая это обвинение, а потом передал Джоун альбом, показывая ей то, что вызвало у него столь неожиданный приступ веселья.

— Вы можете смеяться, но я утверждаю, что единственный способ избегать из этой трясины — мне капельку, Тимофей, достаточно — это запирать этого студента в звуконепроницаемой камере и вовсе отказаться от лекций.

— Да, точно, — сказала Джоун, возвращая мужу альбом.

— Я рад, что ты есть согласна, Джоун, — сказал Гаген. — Однако я был назван enfant terrible [39]за то, что развивал эту теорию, и вы, возможно, не будете так легко со мной соглашаться, если будете выслушивать до конца. Записи на фонографе по всем возможным темам будут в распоряжении этого изолированного студента…

— Но как же индивидуальность лектора, — сказала Маргарет Тэйер. — Она ведь тоже что-нибудь значит.

— Не значит! — вскричал Гаген. — И это есть трагедия! Кому, например, нужен он, — Гаген указал на сияющего Пнина, — кому нужна его индивидуальность? Никому! Они, не дрогнув, откажутся от замечательной индивидуальности Тимофея. Миру нужна машина, а не Тимофей.