Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

Видя, что не удастся ни продвинуться вперед, ни развернуться на ярмарочном поле, где яблоку было негде упасть и где авраншские крестьяне, заменив их солдат, неплохо справлялись со своим делом, синие при первом же возгласе: «Шуаны!»—бегом ринулись к тюрьме: офицеры и солдаты уже не сомневались, что свалка, кипевшая в глубине площади, затеяна, чтобы прикрыть бегство Детуша. Достигнув тюрьмы, — надеюсь, вы не забыли ее план, господин де Фьердра? — синие убедились, что тяжелая дверь нового здания, что занимала Хоксонша, надежно забаррикадирована, и поскольку девочка, которой Винель-Онис швырнул под ноги скамеечку, от чего она свалилась, была полумертва от страха и под дулом Винелева пистолета не смела даже пикнуть, а внутри тюрьмы все казалось спокойным и безмолвным, они, естественно, заключили, что тюремщица, чью энергию все знали, при первых же криках толпы и шуанов приняла необходимые для обороны меры. И веря, что она-то уж не упустит арестанта, синие отвели себе роль резерва на случаи атаки на тюрьму или вылазки из нее, если шуаны оказались бы достаточно безрассудны, чтобы сунуться в эту мышеловку; поэтому солдаты развернулись в цепь вдоль длинной стены, где лошади, пригнанные для продажи на ярмарку, стояли в ряд, привязанные к железным кольцам, о чем я вам уже говорила. Правда, солдатам пришлось держаться на порядочном расстоянии от коней, отвечавших дикому гвалту и мычанию на площади гневным ржанием и яростным ляганьем; вот почему синие сочли за благо оставаться вне досягаемости страшной линии копыт, то и дело, словно метательные снаряды, взлетавших в воздух и способных запросто перебить хребет тому, кто подвернется. Господин Жак все это понял. Меланхолик меланхоликом, а он был все-таки настоящий мужчина! День клонился к западу. Затерявшись в толпе, господин Жак дождался первых сумерек. В глубине площади по-прежнему щелкали кнуты. Он выбрал благоприятный момент, и у него достало хладнокровия и храбрости проделать под брюхом дрожащих и почти взбесившихся коней то же, что он проделал под ногами толпы. Он проскользнул между стеной и синими. Он не сомневался, что Винель-Онис проник в тюрьму. Порукой тому была забаррикадированная дверь. Ее на всякий случай забаррикадировал Винель-Онис… С приближением ночи в толпе, которая, ничего не замечая, буйствовала на ярмарочном поле, сообразили наконец, что лучше бы растечься по улицам, но хлынувшие туда людские толпы наталкивались на встречное течение и сшибались с ним, так что повсюду опять возникали водовороты и вспухали новые скопища людей. По всему вечернему Авраншу слышался барабанный бой, прерываемый короткими выкриками: «К оружию!» Подобно солдатам, Национальная гвардия и жандармы пытались пробиться туда, где шла свалка, но, как и солдаты, наталкивались на непреодолимое сопротивление многолюдной спрессованной массы, слишком плотной для того, чтобы сквозь нее можно было проложить себе путь, не истребив всех подряд. Однако это обстоятельство, предусмотренное и учтенное нашими, которых оно до сих пор прикрывало от штыков и пуль, грозило теперь обернуться против них. Зажатые в многослойном кольце врагов, которое они расширяли изнутри, там и сям отщелкивая от него куски ударами кнутов и посохов, но не могли разломать, как ломают бочку, выбив из нее несколько клепок, они были не в состоянии ни отступить, ни скрыться. Это-то и страшило господина Жака.

Прижимаясь к земле у самой потерны, он по старому плющу, затянувшему стены тюрьмы, вскарабкался затем до зарешеченной отдушины, сквозь которую негромко крикнул по-совиному, уведомляя Винель-Ониса, и тот, услышав зов, без шума разбаррикадировал дверь.

«А Детуш?»— спросил его господин Жак и оледенел от сознания того, что они понесли поражение, когда Винель-Руайаль-Онис рассказал, как, ускользнув от него, тюремщица отважилась запереться на ключ в башне с глазу на глаз с арестантом.

«Не будь Детуш закован, он переломил бы ее, как прутик о колено, — заключил Руайаль-Онис. — Но ведь он в кандалах. Через эту дверь ничего не слышно, а Хоксонша — видит Бог — такая баба, что и ножом его прикончить не побоится».

«Что ж, завтра увидим, — отозвался господин Жак с присущей военному человеку быстротой в решениях, которой обладал этот прекрасный меланхолик, несмотря на свой томный вид. — А нынче вечером надо спасать тех, кто дерется внизу. Их надо вытащить из толпы, а ее повернуть в другую сторону, и для этого есть только один способ. Поджигаем тюрьму!»

— Браво! — с энтузиазмом знатока воскликнул г-н де Фьердра. — С точки зрения военной план был безупречен, но — клянусь потрохами карпа! — поджечь авраншскую тюрьму дело куда как не простое. Она ведь из гранита, пропитана сыростью и вряд ли более горюча, нежели колодезный сруб.

— Поэтому и сгорело, барон, большое здание более новой постройки, соединявшее между собой башни и служившее жильем для тюремщицы. На чердаке его располагался сеновал городской жандармерии, который господин Жак и Винель-Онис без колебаний подожгли двумя пистолетными выстрелами. Погода стояла сухая, жаркая, пламя мгновенно охватило всю груду сена, со стремительностью конвульсии вырвалось через кровлю и оказалось настолько мощным, что оттуда дождем посыпались осколки черепицы, а плотный ковер векового плюща, окутывавший башни, вспыхнул в одну секунду и одел их огненным плащом. Обе башни внезапно превратились в два колоссальных факела, озаривших площадь с одного конца до другого и вынудивших тысячеголовую толпу повернуть в ином направлении, как и предвидел господин Жак. При этой нежданной вспышке трепет безмерного ужаса пронзил электрическим разрядом молнии несчетные головы горожан, несмотря на весь их боевой запал: речь шла уже не об уничтожении горстки шуанов, а об Авранше, который мог выгореть дотла! В самом деле, тюрьма соприкасалась с первыми домами старого города, а он-то был построен не из гранита и занялся бы, как трут! Внезапно в чудовищном скоплении людей появились трещины, как это бывает в стенах, которые вот-вот рухнут, и — о ужас! — быки, до сих пор стиснутые удерживаемые на месте плотной толпой, а теперь обезумевшие от алого неистовства пожара, огонь которого бил им в глаза, пустились наутек по этим трещинам, расширяя их и сокрушая копытами и рогами все, что попадалось по пути. Началось новое смертоубийство, еще более кровопролитное, нежели подвиги Одиннадцати, которые невозмутимо продолжали разить на краю ярмарочного поля и которых спас неожиданно возникший пожар, потому что они уже изнемогали. Их кнуты еще щелкали, но щелчки становились все менее звонкими, звуча все глуше с каждым ударом, что наносили наши по окровавленным телам врагов, от чего почва вокруг превратилась в красную грязь и комья ее летели в лицо противникам.