Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

«Всех кончай, — бросил Сен-Жермен Кампиону, назвав того боевым его прозвищем, — на сегодня кончаем: довольно! — И, веселый, словно песня зяблика, добавил: — Не будь пожара, мы бы давно уже испеклись, а он нас выручит. Через пять минут все разбегутся».

«Спиной к спине, господа, и выбираемся отсюда, — скомандовал Ла Варенри. — Вырвемся на улицы, а уж там пошуаним. Нынче ночью город заменит нам чащу».

И они осуществили свой маневр спина к спине, прикрывая себя кнутами и посохами, которыми орудовали подлинно мастерски. Двигаясь шагом, они прошли сквозь постепенно редевшую толпу, которую перепугал пожар, опрокидывали и топтали быки, проносившиеся то тут, то там, словно рыжие молнии, и наконец сумели, не потеряв ни одного человека, покинуть площадь, где по щиколотку в крови продержались три часа, «пахтая масло бочками по нашему котантенскому обычаю», как сказал нам Ле Планке несколькими днями позже.

— А знаешь, Фьердра, это ведь так же прекрасно, как при Фонтенуа, — с глубокой задумчивостью промолвил аббат, пока его кипучая сестра, чья голова только что не дымилась под оранжево-фиолетовым бочонком, переводила дух.

— Даже еще прекрасней! — отозвался барон. — Сквозь крохотное каре Одиннадцати так и не удалось прорваться, а вот они сами прорвали большое каре крестьян, окружавшее их с фронта, тыла и обоих флангов, и сделали это с помощью не пушек, а простых кнутов. Нет, это прекрасней Фонтенуа, черт побери!

Героическая шуанка до такой степени отождествляла себя со своими соратниками даже там, где речь шла о боях, в которых она не участвовала, что она наградила старого улана любезной улыбкой за его похвалу и продолжала:

— Когда они вырвались на улицы, по ним дали несколько одиночных выстрелов. Но луна еще не взошла, да если бы даже она и светила, лучи ее все равно не пробились бы сквозь красноватый дым пожара, накрывший город темным пологом. На узких улицах, где не горели еще фонари, как сейчас, было черным-черно. Наши различали свист пуль, рикошетировавших о коньки домов, но этим все и ограничилось, так что им удалось без новой схватки пробраться через предместья охваченного пожаром города и выйти, как они заранее условились, к арке старого моста, от которого уцелела только эта арка и который назывался Поповским — вероятно потому, что цвет руин был черный. Глубоко внизу под этой одинокой аркой тонким ручейком бежала речная вода: там шуаны и пересчитали друг друга. Поскольку им было ничего не известно об участи Детуша, а на сердце у них лежал тяжелый камень — тревога о друзьях, не явившихся на перекличку, они решили вернуться в Авранш и вернулись туда. Они оставили под аркой Поповского моста свои окровавленные куртки, которые выдали бы их, поснимали шляпы, повязали головы носовыми платками, намоченными в реке, где те из них, кого задело, промыли раны, и отправились в город под видом рабочих из предместий, якобы поторопившихся прибежать на пожар прямо в одних рубашках. Ждать сотоварищей остался один Кантийи, уложенный на груду окровавленных курток: у него отчаянно болела сломанная рука. Но скучать ему пришлось недолго. Наши скоро вернулись. Достигнув площади, где толпа повернула в противоположном направлении и все еще силилась потушить пожар, они увидели: все пропало, всему конец. Хоксонша, которая сквозь зарешеченное окно обжигаемой пламенем тюрьмы то и дело тешила свои глаза тем, что происходит на площади, только что распахнула перед синими дверь темницы, где заперлась наедине с арестантом.

«Глядите, вот он, разбойник! — объявила она, указывая на Детуша, спеленатого кандалами и лежавшего на плитах пола. — Я прекрасно слышала, как злодеи шуровали в дверях, намереваясь поджечь тюрьму. Но преврати они ее хоть в печь для обжига извести, я все равно скорее сгорела бы заживо с ним вместе, чем выдала бы его кому-нибудь, кроме помощника палача, которому он принадлежит».

В самом деле, господин Жак и Винель-Руайаль-Онис упрямо норовили поджечь эту тяжелую дверь, сопротивлявшуюся огню не хуже, чем рычагу. Они упорствовали в своих попытках, пока толпа, совладав с огнем, не ворвалась в коридор и на лестницы тюрьмы. Тогда, наклонив голову и держа в одной руке факел, а в другой пистолет, оба шуана ринулись вперед и благодаря пожару, дыму и беспорядку, вызванному вторжением в тюрьму синих, которые, как безумные, устремились к камере Детуша, они все-таки проложили себе дорогу.

Мы увидели господина Жака сразу после того, как он вырвался из Авранша. Мысль об Эме, несомненно, побудила его вернуться в Туфделис быстрее, чем это сделали его сотоварищи, но и они спустя двенадцать часов все уже были там, за исключением Винель-Ониса. Что с ним — господин Жак не знал. Один из синих нанес Винелю яростный удар штыком в живот, но Винель нашел в себе силы пройти больше четверти лье по лесу, поддерживая рукой внутренности, которые грозили вывалиться, и в таком состоянии добрел до лачуги одного мастера деревянной обуви, тоже шуана. Эти подробности стали нам известны лишь позднее — тогда мы их не знали. Мы решили, что Винель был убит в схватке, и это показалось нам столь естественным, что вскоре разговоры о нем прекратились. С Детушем дело обстояло иначе. Что с ним? Чтобы на следующий день «начать сызнова», как выразился господин Жак, следовало разузнать, что с ним. В Туфделис о нем не поступало никаких сведений… Женщина внушает меньше подозрений, чем мужчина. Я предложила нашим отправить меня в Авранш на разведку.

Они согласились, и я отправилась, господин де Фьердра. Я уже говорила: я была не новичком и не однажды в чужом обличье носила депеши вожакам различных приходов. Чтобы понадежней затеряться среди горожан и рассеять всякие подозрения, я оделась как женщина из простонародья. На мне было домашнее платье из дрогета, [369] Дрогет — полушерстяная или полушелковая хлопчатобумажная или льняная ткань. на ногах — сабо; а волосы свои, с самого начала войны не знавшие пудры, — ведь ею не назовешь черный порошок, с помощью которого причесывают неприятеля, — я прикрыла гранвильским чепцом, напоминающим на голове сложенную вчетверо салфетку. К одной из наших жеребых кобыл приторочили две корзины, положили ей на спину кожаную подушку, прикрытую невыделанной телячьей шкурой, и, восседая на ней боком, сунув правую ногу в одну из корзин, а левой ерзая по шее кобылы, я затрюхала к Авраншу. Для продажи на рынке мне набили корзину брусками отличного масла, завернутого в виноградные листья. Вы тут поминали недавно, брат, мои полосатые бархатные бриджи и высокие кавалерийские ботфорты? — добавила она, позволив себе единственное кокетство, какое могла позволить, — признание в том, что действительно носила такие ботфорты. — Но в тот день ваша сестра, кузина Нортемберлендов, выглядела точь-в-точь как торговка маслом из гранвильского предместья. Да, вот чем стала на час Барб Петронилла де Перси-Перси!