Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела

Она вскочила из-за стола и кинулась на диван.

— Собственных волос не узнаете! Я бы свой волосок узнала среди миллиона чужих.

В то время как он глядел на эти волосы свои на груди у Далилы, он чувствовал, что силы его убывают.

— А вы ничего и не знали? Да вы и сейчас-то их не очень узнаете! Чего только женщина не могла бы у вас украсть! Но вы не тщеславны, Дик, и это вас хранит. Вы настоящее чудо, Дик; мужчина, лишенный тщеславия! Садитесь сюда вот. — Она свернулась калачиком, чтобы дать ему сесть рядом с ней на диване. — Давайте же поговорим с вами как друзья, которые расстаются, чтобы больше не встретиться. Вы увидали корабль, на борту которого вспыхнула лихорадка, и, не испугавшись, причалили к нему, и стоите с ним рядом. Как видите, лихорадка эта не заразительна. Пусть же наши слезы льются одним потоком. Ха-ха! Один мужчина как-то сказал мне эти слова. Этому лицемеру хотелось заразиться лихорадкой, но он был слишком для этого стар. Сколько вам лет, Дик?

Ричард прибавил себе несколько месяцев.

— Двадцать один? Вам и на вид как раз столько же, мой цветущий юноша. А теперь скажите-ка, мой Адонис, сколько лет мне?…Двадцать… с чем?

Ричард дал ей двадцать пять лет. Она неистово расхохоталась.

— Не очень-то вы щедры на комплименты, Дик. Лучше будем честными. Угадывайте еще раз. Что, не хотите? Ни двадцать пять, ни двадцать четыре, ни двадцать три, ни… подумать только, как он удивлен!…ни двадцать два. Не больше, не меньше как двадцать один, мой милый. День моего рождения еще через месяц. А ну-ка, поглядите на меня пристальней… еще пристальней. Есть ли у меня на лице хоть одна морщинка?

— Так скажите, ради всего святого, когда же… — он вдруг умолк.

— Понимаю. Когда я начала жить этой жизнью? Шестнадцати лет, когда я созрела, я повстречала одного дворянина, который был без ума от моей красоты. Он поклялся, что покончит с собой. Я не хотела, чтобы это случилось. Поэтому, чтобы сохранить жизнь этого несчастного для его родных, я уехала с ним, и надо сказать, что родные его никак не оценили жертву, которую я принесла, да и сам он очень скоро перестал о ней помнить, если вообще когда-нибудь помнил. Так уж повелось на свете.

Ричард потянулся к бутылке с выдохшимся шампанским, налил все, что в ней оставалось, в свой бокал и выпил.

Лакей Джон вошел, чтобы убрать со стола, после чего никто им уже не мешал.

— Белла! Белла! — проникновенно и печально повторил Ричард, расхаживая по комнате взад и вперед.

Она оперлась на локоть; лицо ее раскраснелось, волосы сбились; глаза были полузакрыты.

— Белла! — едва слышно произнес он. — Вы несчастны.

Она посмотрела на него из-под опущенных ресниц и зевнула, будто пробуждаясь от сна.

— Вы, кажется, что-то говорили, — сказала она.

— Вы несчастны, Белла. Вы не можете это скрыть. Ваш смех безумен. Я уверен, что вы несчастны. И вы еще так молоды! Вам всего-навсего двадцать один!

— Какое это имеет значение? Кому я нужна?

Струившаяся из его глаз великая жалость облекала ее всю. Она не сочла ее порывом нежности, как то легко могла сделать любая другая.

— Кому вы нужны, Белла? Мне. Вы думаете, мне не тягостно, что я вижу вас в таком состоянии и не знаю, как вам помочь? Боже милосердный! Это уже чересчур — стоять в бессилии рядом и смотреть, как человеческое существо погибает у тебя на глазах.

Он продолжал судорожно сжимать ее руку, охваченный страданием, от которого все тело его сотрясалось.

Невольно на глаза ее навернулись слезы. Она быстро на него взглянула, потом опустила голову, отдернула руку и погладила ее, пристально на нее смотря.

— Белла! Отец ваш жив?

— Да, он торгует льном. Он носит белый галстук [147] Это деталь одежды упоминается как давно вышедшая из моды (галстуки или шейные платки из тонкой белой льняной ткани носили приблизительно до 1820 г.). .

Упоминание об этом предмете туалета сразу же изменило характер их разговора, ибо он стремительно вскочил, едва не раздавив при этом ее болонку, которая так жалобно запищала и завыла, что хозяйке пришлось ее очень нежно ласкать.

— Милый мой маленький Мампси, — причитала она, — до чего же бедняжке было больно, когда его мягкую шелковую спинку придавила такая противная тяжелая лапа; бо-бо было, да, бо-бо, да еще как, и он знал, куда ему побежать, и он так плакал, и знал, кто его приласкает и пригреет. И теперь ему будет хорошо, он теперь у своей хозяйки, где его любят, бедняжку.

— Ну конечно! — буркнул Ричард из другого угла. — Вы заботитесь о том, чтобы собачке вашей было хорошо.

— А кто же еще о нас будет заботиться, — ответила она, продолжая гладить шелковистую шерстку.

Ричард потянулся к шляпе. Мампси тут же уложили на диване.

— А теперь, — сказала Белла, — вы должны подойти и попросить у Мампси прощения, все равно — сделали вы это нечаянно или нарочно, потому что песики этого не знают, да и откуда им знать? И вот бедненький Мампси думает, что явился какой-то его соперник, огромный и страшный, и решил смять его, растоптать, сделав вид, что попросту его не заметил. И он весь дрожит от страха, милый мой песик! Да, сэр, никто не может запретить мне любить моего Мампси, вот я его и люблю. И я не хочу, чтобы с ним дурно обращались, он ведь никогда меня к вам не ревновал, и притом он милый; это существо в десять раз более преданное, чем мужчина, и я люблю его в пятьдесят раз больше. Так подойдите же к нам.

Ричард улыбнулся; лицо его немного оживилось; вслед за тем он рассмеялся каким-то грустным смехом и, покорившись женской прихоти, по всей форме попросил прощения у ее любимца.

— Милый мой песик! Я убеждена, что он заметил, что нам стало скучно.

— И сам намеренно принес себя в жертву? Какое благородное существо!

— Будем думать, что это действительно так. Давайте повеселимся, Ричард, и расстанемся, не как старые чудаки. Куда девались все ваши шутки? Вы же мастер поболтать, чего же это вы вдруг замолчали? Вы не видели еще одного из моих обличий, нет, это не сэр Джулиус, подождите минутку. — Она выбежала из комнаты.

Вспыхнувшее пламя осветило мертвенно-бледное лицо. Черные волосы ниспадали на плечи и наполовину закрывали лоб. Она шла медленным шагом и, подойдя к нему, устремила на него странный взгляд, вытянутый палец ее, как у ведьмы, был опущен, и действу этому сопутствовало похоронное пение. Он ничего не слышал, он думал о том, сколь обольстительна представшая перед ним ведьма и сколь изыскан весь этот фантастический ужас. В прищуре ее глаз что-то напомнило ему давно забытую им картину; но картина эта, казалось, была занавешена. Никакой аналогии, в сущности, тут быть не могло, ибо красота этой женщины была от дьявола, а там, насколько он мог вспомнить, была красота серафическая.