Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела

Леди Блендиш и другие лица, проявлявшие интерес к судьбе и к будущему воспитываемого по Системе юноши, в разговорах подчас называли семьи, породниться с которыми, по их соображениям, не было бы унизительным для Феверелов; и вот на перечень этих фамилий, которые сэр Остин успел незаметно занести в свою записную книжку, именно на этот открытый ее листок и упал рассеянный взгляд баронета в то время, как он подъезжал к столице. Тут были фамилии исторические и наряду с ними — самые заурядные и никому не известные; те, которые Завоеватель [42] Завоеватель — прозвище герцога норманского Вильгельма (1027 или 1028–1087), завоевавшего Англию в 1066 г. и основавшего англо-норманскую монархию, со времен которой ведут начало многие древнейшие дворянские роды страны. не отказался бы иметь в своем списке, и те, что, несомненно, были подброшены в высшие слои цивилизованной жизни мельничным колесом или прилавком. Фамилии эти баронет отметил буквами «Д.», «П.» или «Пр.», что означало «деньги», «положение», «принципы», причем последние были заключены в особые скобки. Практическая мудрость, к которой он обращался по временам, подсказывала ему, что, прежде чем приступить к посещению намеченных им домов, он должен посоветоваться со своим адвокатом и доктором и выведать, что тот и другой думают касательно каждого дома в отдельности, ведь адвокаты, да и врачи тоже, все равно что крысы: они знают, что заслуживает внимания в доме и на каком фундаменте дом этот возведен.

Сэр Остин прибыл в столицу в дурном расположении духа. Постигшая его некогда утрата предстала перед ним так живо, как будто не было всех этих долгих лет и не далее как вчера он нашел у себя письмо, в котором сообщалось, что у него больше нет жены, а у его сына — матери. Приехав, он в первый же вечер отправился бродить по улицам города, и странными показались ему витрины магазинов и вся столичная суета, с которой он так надолго расстался; он чувствовал себя в этом городе таким же обездоленным и бездомным, как самый последний бродяга. Он уже почти позабыл расположение улиц и, возвращаясь к себе в гостиницу, случайно оказался возле принадлежавшего ему дома. Окна в нем были освещены — это означало, что в доме царит веселье. Остановившись на погруженной во мрак противоположной стороне улицы, он глядел и глядел. Он ощущал себя призраком, взирающим на свое прошлое, на то, когда он еще был живым человеком. И тогда призрак, стоявший и насмехавшийся над ним в ту пору, когда он сам был таким, как остальные люди, — призрак, обретший ныне плоть и кровь, охватил и сдавил ему сердце и залил незаживающие трещины горьким ядом иронии. Вернувшись к раздумью, он вспомнил, что дом его отдан в распоряжение Алджернона, и у того сейчас, может быть, играют в карты или по какому-то другому поводу собрались гости. Наутро он вспомнил еще, что в свое время порвал со светом для того, чтобы вступить в брак с Системой, и что он обязан теперь хранить верность своей требовательной супруге, ибо в целом мире только она одна может поддержать его и вознаградить за потери.

Мистер Томсон принял его с подобающим достоинством и вполне понятным волнением: баронет получал со своих земель большие доходы, и к тому же приезд высокопоставленного клиента явился полной неожиданностью для нашего адвоката. Это был худощавый осанистый мужчина, одетый так, как пристало тому, кто принимал у себя владеющих обширными угодьями епископов, и в цвете его лица запечатлелись сродство с пергаментами и доблестная приверженность портвейну, вполне достаточные, чтобы приобрести еще больший вес в глазах высоконравственных бриттов. Начав с того, что поздравил сэра Остина с благоприятным исходом двух или трех судебных дел, и удостоверившись, что приезд баронета в столицу не имеет к ним ни малейшего отношения, мистер Томсон осмелился выразить надежду, что юный наследник баронета оправдал все ожидания отца, и с удовольствием услыхал, что тот действительно был примерным юношей нашего века.

— Какой это трудный возраст, сэр Остин, — сказал старый адвокат, качая головой. — Глаз за ними нужен, еще как нужен! За минуту может приключиться беда.

— Надо быть уверенным, что сажаешь в хорошую почву, и следить, чтобы корень оказался здоровым, а не то, как потом ни гляди, беды все равно не миновать, — ответствовал баронет.

— Вот именно, — подтвердил его советчик по части законов, как будто это была его собственная мысль, а затем добавил: — Так вот я поступаю с Риптоном; он имел честь быть вам представленным и очень приятно провел время с моим юным другом, которого он все время вспоминает. Риптон изучает юриспруденцию. Руковожу им я сам и надеюсь, что он будет мне достойным преемником и вы сможете на него вполне положиться. Утром я отвожу его в город; вечером забираю обратно домой. Кажется, я вправе сказать, что вполне им доволен.

— И что же, вы считаете, что можете увидеть за каждым его поступком определившее его побуждение?

Старый адвокат потянулся к баронету и почтительно попросил своего клиента повторить заданный им вопрос.

— Вы что же, — сэр Остин по-прежнему пронзал собеседника испытующим взглядом, — вы что же, полагаетесь на свою всесильную интуицию; выходит, ваша бдительность основана на таком доскональном знакомстве с его характером, на таком совершенном знании строя его души, что все ее движения — даже самые неожиданные — вы можете не только предугадать, но и предопределить?

Объяснение это было, пожалуй, чересчур длинным, чтобы старый адвокат решился попросить повторить его еще раз. Непрерывно моргая, с мучительной досадой человека, который плохо слышит, мистер Томсон, однако, учтиво улыбнулся, примиряюще закашлял и сказал, что, пожалуй, не решился бы все это утверждать, хотя, на его счастье, он знает, что в школе Риптон был примерным учеником.

— Я вижу, — язвительно заметил сэр Остин, принимая более непринужденную позу и уже не так сурово на него глядя, — что есть отцы, которым достаточно того, что сыновья их просто повинуются. Что до меня, то я требую от моего сына не только, чтобы он меня слушался; я хотел бы, чтобы у него не возникало самого побуждения перечить моим желаниям, чтобы мой голос звучал в его сердце более властно, нежели его собственный, до тех пор, пока он не развился и не созрел — настанет время, когда моя миссия будет окончена, и он сам станет сполна отвечать за свои поступки. Человек — это самодействующий механизм. Он не может перестать быть механизмом; однако, несмотря на то, что он действует самостоятельно, он все же может потерять власть над собой и, направив жизненные силы свои по неправильному пути, обречь себя на верную гибель. Пока он молод, организм его, созревая, ежедневно проходит по все тому же механическому кругу, и пока это так, все ангелы-хранители потребуются, чтобы он рос здоровым и порядочным и пригодным для исполнения всех тех механических обязанностей, какие выпадут ему на долю…