Оноре Бальзак - Крестьяне

Как только Мари, возлюбленная Бонебо, сына старухи — владелицы коровы, услышала фамилию Бонебо, она тут же подмигнула отцу с матерью и выскочила в виноградник. Как змея, шмыгнула она в дыру в изгороди и помчалась к Кушу с быстротой преследуемого зайца.

— Добьются они того, что им кости переломают, — спокойно сказал Тонсар, — а жалко: матери им новых не понаделают.

— Кто знает, а может, и понаделают, — промолвил дядя Фуршон. — Только, видишь ли, какая оказия, Вермишель, — мне раньше как через час с вами никак нельзя пойти, у меня важнейшее дело в замке.

— Важнее трех подписей, по пяти су за каждую? Еще папаша Ной сказал: «Не плюй в колодец».

— Опять же говорю тебе, Вермишель, что мне по торговым моим делам надо побывать в замке. — повторил старик Фуршон, напуская на себя смешную важность.

— А даже не будь этого, — сказала Тонсарша, — не лучше ли было бы папаше временно улетучиться? Да неужто вам хочется разыскать коров?

— Господин Брюне — человек не злой, ему бы, право, куда спокойней найти на месте коров одни навозные лепешки. Такому человеку, как он, приходится иной раз ездить по ночам, вот он и ведет себя с оглядкой.

— И хорошо делает, коли так, — сухо заметил Тонсар.

— Поэтому-то, — продолжал Вермишель, — он так и сказал господину Мишо: «Я поеду, как только кончится присутствие». Кабы ему хотелось найти коров, он бы поехал завтра в семь утра. Но ведь господину Брюне тоже очень упираться не приходится. Мишо два раза не проведешь, у него собачий нюх! У, прямо разбойник!

— Этому бандитскому племени так бы у себя в армии и торчать, — сказал Тонсар, — его только на неприятеля и спускать... Хотел бы я, чтобы он напоролся на меня, — пусть он себя называет старым воякой наполеоновской гвардии, а думаю я, что, случись нам подраться, у меня побольше его шерстки в когтях останется.

— Да! А где же афиши к суланжскому празднику? — обратилась Тонсарша к Вермишелю. — Ведь уже восьмое августа.

— Вчера отнес печатать в Виль-о-Фэ к господину Бурнье, — ответил Вермишель. — У мадам Судри говорили, что на озере фейерверк будет.

— Вот наберется народу-то! — воскликнул Фуршон.

— Славные деньги для Сокара, коли не будет дождя, — с завистью сказал трактирщик.

Тут со стороны Суланжа послышался конский топот, и минут через пять судебный пристав уже привязывал свою лошадь к столбу, специально врытому возле калитки, в которую проходили коровы. Затем он сам показался в дверях «Большого-У-поения».

— Ну, ну, ребятки, надо поторапливаться, — проговорил он, делая вид, что очень спешит.

— Ах, господин Брюне, — сказал Вермишель. — Сегодня один понятой отлынивает... Дядя Фуршон капельку заболел...

— Знаем мы его капельки! — ответил исполнитель. — Но закон вовсе не обязывает его быть трезвым.

— Уж извините меня, господин Брюне, — выступил Фуршон, — меня дожидаются по одному делу в Эгах, у меня там приторговывают выдрю...

Брюне, — одетый в черное, сухонький, бледный, курчавый человечек, иезуитского вида, с желтоватыми глазами, плотно сжатым ртом, остреньким носиком и осипшим голосом, — представлял собой редкое явление: у него и лицо, и повадки, и все свойства характера вполне соответствовали его профессии. Он так хорошо знал все законы, или, вернее, все виды крючкотворства, что был одновременно и пугалом, и советчиком кантона и пользовался известной популярностью среди крестьян, с которых обычно брал взятки натурой.

Все эти положительные и отрицательные свойства, равно как и его оборотистость, привлекали к нему местную клиентуру, не в пример его собрату мэтру Плиссу, о котором речь впереди. В мировых судах глухих деревенских уголков нередко случается, что из двух судебных приставов один делает буквально все, а другой ровно ничего.

— Видно, забрало его за живое? — спросил Тонсар щуплого дядюшку Брюне.

— А ты как думаешь? Очень уж вы его здорово обираете, волей-неволей будешь защищаться! — ответил пристав. — Все эти ваши дела кончатся скверно: вот погодите, вмешаются власти.

— Стало быть, нам, беднякам, приходится подыхать? — спросила Тонсарша, поднося судебному исполнителю на блюдечке стаканчик водки.

— Беднякам можно подыхать, в них недостатка не будет, — сентенциозно заметил Фуршон.

— Уж очень вы лес опустошаете! — стоял на своем Брюне.

— Подумаешь, столько разговора из-за каких-то паршивых вязанок хвороста, — огрызнулась Тонсарша.

— Мало повырезали богачей в революцию, вот и весь сказ, — заключил Тонсар.

В это время раздался шум, совершенно непонятный и потому особенно страшный: шуршание листьев и ветвей, волочащихся по земле, торопливые шаги убегающего человека, а все эти звуки покрывал топот ног преследователя, звяканье оружия, громкие крики двух голосов — мужского и женского, столь же различных, как и шаги. Сидевшие в кабаке догадались, что мужчина гнался за женщиной, но почему?.. Неизвестность длилась недолго.

— Это мать, — сказал, быстро вскакивая, Тонсар, — ее свиристелка!

Тут распахнулась дверь и, преодолев усилием воли, никогда не покидающей контрабандиста, последнее препятствие — крутую лестницу, — в кабачок влетела и растянулась во весь рост бабка Тонсар. Она задела за притолоку огромной вязанкой хвороста, которая с грохотом рассыпалась по полу. Все отскочили. Столы, бутылки и стулья, задетые сучьями, полетели в разные стороны. Если бы обвалилась сама лачуга, и то шума было бы меньше.

— Ой, батюшки, сейчас помру! Убил меня злодей!

Вслед за старухой в дверях показался лесник в зеленом суконном костюме, в шляпе, обшитой серебряным галуном, с саблей на кожаной перевязи, украшенной гербами Монкорне и Труавилей, одним над другим, в красном солдатском жилете и кожаных гетрах выше колен; его появление объяснило крики и бегство старухи.

После минутного колебания лесник сказал, глядя на Брюне и Вермишеля:

— У меня есть свидетели.

— Свидетели чего?.. — спросил Тонсар.

— В вязанке у нее десятилетний дубок, распиленный на кругляки... Это нарушение закона!

При слове «свидетель» Вермишель счел за благо выйти в виноградник — подышать свежим воздухом.

— Свидетели чего?.. Что ты говоришь? — повторил Тонсар, став перед лесником, Тонсарша тем временем поднимала свекровь. — Убирайся-ка отсюда подобру-поздорову, Ватель! Можешь составлять протоколы и хватать людей на дороге, там твое право, разбойник, а отсюда уходи. Мой дом, надо думать, принадлежит мне. И угольщик — хозяин у себя дома...

— Я поймал ее на месте преступления. Идем со мной, старая.

— Арестовать мою мать у меня в доме, — да какое ты имеешь на это право? Мое жилище неприкосновенно! Уж это-то мне хорошо известно. Есть у тебя приказ об аресте за подписью следователя, господина Гербе? Сюда без судебного постановления ты не войдешь! Ты еще не судебное постановление, хоть и присягал на суде уморить нас с голоду, проклятый лесной сыщик!