Владимир Орлов - Солёный арбуз

— Вы ездите по трассе и всем это говорите? — спросил Виталий.

— Всем бы говорил, но не всем приходится.

— И для того, чтобы сказать эти слова, вы заставили себя есть пшенную кашу и рубить тайгу?

— Прекрати, Виталий! — поморщился Николай.

— А ты, Николай, — сказал Зименко, — завтра с утра отправляйся в Курагино. Начинай открывать двери. Если не сумеешь доказать бессмысленность вашего пребывания здесь, вмешается штаб. Только тогда.

— Хорошо. Утром выйдем с тобой вместе.

— Нет. Мне придется идти сегодня.

Зименко вытащил чемодан из-под кровати. Коричневую кожу чемодана исполосовали кривые морщины. Морщины появились не от сырости и не от старости. Просто чемодан был так задуман.

— Куда ты попрешь в такую темень? — сказал Кешка.

— Иначе никак... На днях пойдет коренная вода. Тогда уж к взрывникам Дьяконова не доберешься. Знаешь, они там, за Канзыбой, у Смородиновой сопки?

— Ну, смотри, — сказал Кешка.

Букварь стоял у палатки, глядел в спину длинному парню, тащившему в руке чемодан, задуманный с морщинами. Со спины парень был похож на Виталия и, наверное, тоже играл в баскетбол. Букварь перевел взгляд на Виталия. Тот стоял рядом, покачивал головой, и Букварю показалось, что он собирается отпустить в спину парню едкую остроту. Букварь ждал эту остроту. Тогда бы он ответил! Но Виталий промолчал. А парень уходил, и Букварю стало вдруг грустно.

В палатке он вспомнил все, что знал о Зименко. А знал он, что Зименко окончил в Москве филологический факультет и потом приехал на трассу. Организовал в Курагине вечернюю школу. Рабочих было мало, и Зименко днем выходил на объекты со своими учениками. «Они могут жить в две смены, а я должен днем загорать?» Три месяца назад Зименко выбрали начальником комсомольского штаба стройки.

— Он москвич? — спросил Букварь.

— А я знаю? — сказал Кешка. — Что я, доктор, что ли!.. Букварь долго не мог заснуть. Он ворочался под тонким колючим одеялом и думал о Зименко.

Пришел человек и ушел. Пришел и стал близким. Таким, как Николай. Букварь жалел, что не узнал этого человека раньше. Он дал себе слово поговорить с Зименко, когда они вернутся на Большую землю.

Букварь никак не мог объяснить себе, что же сделало этого человека близким. Говорил Зименко о вещах, о которых на самом деле могли сообщить и транспаранты, прибитые к зеленым штакетникам у конторы в Курагине. Но вот слова его вошли в душу. И останутся там. Не произошло того, о чем думал Букварь. Этот человек не стал им посторонним. Почему? Наверное, потому, что сам он приходит не к посторонним, а к своим. Наверное, потому что он искренне заинтересован в судьбах людей. В этой заинтересованности его призвание. Его жизнь. Это Букварь понял не из слов Зименко, а из всего облика его глаз, губ, движений... Искренности его. И Букварь подумал, какое это счастье — быть другом для каждого из девяти тысяч парней и девчат, строящих дорогу!

Потом Букварь подумал, что он пытается объяснить необъяснимое. Разве объяснишь, почему приходит любовь?

Букварь вспомнил о том, что говорил Зименко, и попытался по-новому оценить свою жизнь. Слишком редко он бывает хозяином. Иждивенцем спокойнее жить. Как живет скала под названием «Тарелка», которой ни до чего нет дела. В голове у него столько вопросов, на которые он боится отвечать. Уходит от них. А уходить нельзя. Иначе никогда не станешь таким убежденным человеком, как Зименко.

— Букварь... — шепнул Виталий, — ты все ворочаешься?

— Ага, — сказал Букварь.

— Он москвич. Я встречал его на Сретенке.

— Люблю попариться! — заявил Кешка. Выбирали веники. Выбирал Кешка, а Букварь стоял рядом и поддакивал, чтобы не упасть окончательно в Кешкиных глазах.

— Березовые, — сказал Кешка.

Догадаться, что веники березовые, было легче, чем понять объяснения насчет сухого и мокрого пара.

— Какой-то у них запах засушенный, — сказал Букварь. — Словно это березовый концентрат.

Кешка подносил веники к носу и сосредоточенно нюхал. Почему-то он считал необходимым перенюхать все веники. Листья жестяными ребрами кололи кожу носа, будто бы они были сделаны из фольги, выкрашенной в защитный цвет. Букварь подумал-подумал и сказал:

— Банные листы. Будут прилипать.

Он не любил гербарии, веники и вообще все высушенное.

— Я предпочитаю дубовые, — сообщил Кешка. — Березовый, он только до легких берет. А дубовый дальше. До самого аппендикса. Дубовый, он мужественнее. И дух у него отрадный. Знаешь, есть такая водка — «Горный дубняк». Из дубовых веников.

Для того чтобы войти в баню, надо было сложиться вчетверо. И в самой бане надо было сократиться до спиркинского размера. В бане было черно, как в кинотеатре, и керосиновая лампа, доставленная Кешкой, черноту разогнала только в жалком, мокром от пара углу. Где-то там, в центре черноты, неоновой рекламой горели раскаленные угли, шипели зловеще. Букварь согнулся, и все это переставало ему нравиться.

Радовало только тепло. Оно обволакивало, благодушное и ленивое. Промокшие, привыкшие к перестуку зубов, в последние черные вечера они мечтали об этом тепле. Сегодня с утра шел дождь, похожий на снег, или снег, похожий на дождь, и только из-за тепла согласился Букварь отправиться на Тринадцатый километр, к Кешкиной знакомой Даше, в легендарную баню по-черному

Вещи клали на лавку. Лавка была старая, шершавая и теплая, как ладонь. Сапоги приткнулись к бревнам стены. Голый Кешка бегал рядом, снова тряс веники, бормотал что-то себе под нос и деловито пробовал пальцами воду в алюминиевых ведрах. Букварь робко переступал с ноги на ногу, ощущал мокрые доски пола, чувствовал себя неквалифицированным ассистентом колдуна и, чтобы не мешать банной магии, сдвинув ватники и брюки, уселся на влажный кончик лавки.

— Сейчас, — пообещал Кешка. — Считай себя счастливым. Испытаешь восьмое чудо света. Или девятое.

Кешка организовывал чудо. Неоновые угли шипели от нетерпения, готовились сжечь джебскую воду, выплеснутую из ведра, горячим паром отбросить ее в черные бревенчатые стены. Кешка переливал воду из одного ведра в другое. Он колдовал. Он был алхимиком. Ему не хватало только реторт, мензурок и гнутых стеклянных трубок.

Дома, под Суздалем, Букварь ходил мыться в обыкновенную баню с оцинкованными шайками, душем, инвалидами-банщиками, кафельным полом и оживленной очередью за пивом. В той бане не было пара и никаких фокусов не было.

— Как ты прожил двадцать своих лучших лет? — сказал Кешка. И пообещал снова: — Сейчас.

Букварь собирался ответить Кешке, но, пока он искал слова, Кешка выпрямился, потряс правой рукой алюминиевое ведро, ловко подбросил вверх, схватил двумя руками его белое дно и, резко, зло заорав: «Ложись!» — плеснул заколдованную воду в неоновые угли. Угли взорвались, но у них не было пламени. Они зашипели зловеще и громко.