Владимир Орлов - Солёный арбуз

— При чем тут Кешка?..

— Даже если и ни при чем... А в Аскизе я человек новый... Бригадиром сразу сделали, дали спокойно работать...

— Ты говоришь чушь!

— Главное — это работать. Работать так, чтобы руки звенели, а все остальное... Надо идти и идти, не влезать в волынки, а если споткнешься, лучше, чтоб этого никто не видел... Кому это приятно!

— Может, я тебя придумал вначале?..

— Ты еще ребенок, Букварь...

— А я и не хочу быть таким взрослым, как ты...

— Ну, тогда...

На левой щеке Николая снова начала разгораться улыбка, и снова она захватила все лицо, засияла, засверкала, словно говорила: «Брось ты, Букварь. Брось думать обо всей этой ерунде. Да, кое-что было. Но разве ты не чувствуешь, какой я обаятельный, смелый и добрый парень, как со мной хорошо! Разве ты не видишь этого? А все остальное ерунда! Ну улыбнись, Букварь, нажми клавиш и настройся на другую волну...»

Букварь стоял насупившийся, старался перебороть гипноз этой улыбки и думал о том, что сейчас он ударит Николая. Он не представлял себе разговора с Николаем без этого удара. Но теперь, когда рука его напряглась и пальцы сжались в кулак, он понял вдруг, что удар в челюсть ничего не решит и что спорить с Николаем ему придется долгие годы, спорить всей своей жизнью.

— Тут недалеко пиво, — сказал Николай, — пойдем сходим.

— Я недавно пил.

— Ну, как хочешь...

— Да, — вспомнил Букварь, — я тебе еще хотел сказать...

— Ну?

— У тебя шинель есть, ты бы срезал петлицы, они к ней не идут, старые...

Что-то еще было не досказано в их разговоре. Букварь это чувствовал, он старательно напрягал память и вдруг вспомнил старое прозвище Николая, заспешил, словно вытащил из мешка волшебную палочку, которая все могла поставить на свои места.

— Тату-Мату! Ты просто Тату-Мату! Я думал, что ты настоящий человек, а ты Тату-Мату!

Букварь махнул рукой, пошел к тропинке, успел увидеть, как разгорается улыбка на красивом мужественном лице.

На все было отпущено три секунды, ну чуть больше, и Букварь ждал их.

Он смотрел на обитую рыжим заменителем кожи дверь столовой и гладил рукой шершавую кору ели. Он привык к этим молчаливым секундам, они стали необходимы ему, и без них день был бы не день.

Рыжая дверь пропустила Ольгу и ее девчат и хлопнула раздраженно, устав, обалдев от своей нудной работы. Секунды растягивались в годы, но их не хватало. Ольга уходила к желтому углу, и угол должен был спрятать ее на целый день.

— Букварь, — вдруг, обернувшись, сказала Ольга, — ну-ка, подойди сюда.

Девчата прошли вперед, и Ольга оказалась рядом, одна, смеющаяся, снова похожая на Буратино, с теплыми смоляными волосами, до которых хотелось дотронуться.

— Ты меня заметила? — улыбнулся Букварь, и улыбка у него получилась виноватая.

— Я тебя видела здесь каждый день.

— Каждый день?.. — расстроился Букварь.

— А ты думал?..

— Ага, — сказал Букварь, — а я думал...

— Букварь, ты... Говорят... ты был в Абакане?

— Да. Мы ездили за шпалами. Такие отличные шпалы!

— Так-таки и отличные?

— Ну! Скоро мы начнем класть рельсы. Ты даже не представляешь, что это такое! Вот съездим еще раз за шпалами и начнем. Я жду не дождусь.

— Все ждут.

— Придешь — посмотришь, как мы будем класть.

— Ну и как там? — Где?

— В Абакане.

— А что? Нормально. Живут люди...

«А глаза твои опять стали грустными и взрослыми. Значит, все по-прежнему, значит, ничего не изменилось...»

— Видел я Николая, — помрачнел Букварь.

— Видел?..

— Ничего. Все такой же.

— Все такой...

«Оленька, я же умею читать твои глаза, я уже понимаю, о чем ты думаешь и что ты хочешь узнать...»

— Он спрашивал о тебе.

— Что спрашивал?

— Ну, так... В общем... Ну, если хочешь знать правду, то спрашивал он просто из любопытства. И вообще...

— Что — вообще?

— И вообще он трус.

— Ладно, Букварь, ты...

«Ты прячешь свои глаза, ты боишься, как бы я не увидел их...»

— Оль, ты можешь обижаться на меня... Но он трус.

— Ладно, Букварь, я пойду.

— Иди.

— Ты мне скажи, когда укладка начнется. Чтоб я не проспала.

— Скажу.

- Я не обижаюсь, Букварь, ты для меня сейчас самый большой друг, но... Я пойду. До вечера, Букварь...

- Ну иди...

«Ты уходишь. Уходят твои глаза, твоя улыбка, и твои слезы, и твои смоляные теплые волосы. Ты уходишь, а мне ждать теперь вечера, мне ждать теперь всю жизнь.

Ты уходишь, а я тебе снова ничего не сказал. Я не сказал, что я тебя люблю. Надо ждать. Я терпеливый. Я дождусь. Я тебя люблю, Оленька.

Это знают все. И лохматые Саяны, и рельсы, наваленные в степи, и шатры моего Суздаля, и это смеющееся, подмигивающее мне солнце. Они знают и радуются вместе со мной. Тому, что я люблю. Тебя.

Мне ничего не стоит подарить тебе вот эту колючую сопку, или хрустальную кизирскую воду, или белую звезду из ковша Большой Медведицы. Мне ничего не стоит... Я говорю ерунду? Нет, это не ерунда!

Ты уходишь. Уходят твои глаза, печальные и веселые, и твои теплые волосы. Ты уходишь.

Но ты не сможешь уйти от меня...»

Спиркин где-то раздобыл красный флаг.

Флаг был старый, выцветший, и Спиркин спрятал его под подушкой от надоевших острот Виталия. Утром он вытащил флаг, старательно отгладил его, хотел нести в руке, но застеснялся и сунул под мышку. Букварь шагал с ним рядом, видел сосредоточенное и серьезное лицо, чувствовал, что Спиркин волнуется, точно так же, как и сам он, Букварь, и как, наверное, все остальные в бригаде.

Ребята уже стояли у конторы, курили и ждали Макогона.

— Это у тебя чего? — спросил Ромка Массальский.

— Пригодится, — буркнул Спиркин.

Макогон вынырнул из двери конторы, сказал: «Пошли», махнул рукой и зашагал впереди ребят. Руки свои он держал в карманах синей куртки, снова вытягивал шею по-гусиному, шевелил губами и сдержанно кивал знакомым и незнакомым людям.

На этой тихой, обычно пустой улице, ведущей к насыпи, было неожиданно много людей, они забрели сюда просто так, чтобы посмотреть на бригаду путеукладчиков, они знали уже обо всем. Они стояли и глядели, как глядят болельщики на любимую футбольную команду, выходящую из раздевалки.

Люди стояли у желтых стен общежитий, улыбались и подбрасывали шуточки, а путеукладчики шли степенные и важные, кивали небрежно и суровым выражением лиц своих говорили: «Да, мы те самые, которые...»

— Макогон! Сегодня? Макогон!

— Нет, — бросил на ходу Макогон. — Сегодня не успеем. Сегодня мы проковыряемся со шпалами.

Шпалы лежали у переезда, которого еще не было, и поблескивали на солнце жирными, лоснящимися боками. Макогон сделал резкое, колющее движение рукой, и ребята понимающе закивали. Они научились разбираться в языке его рук. Они стали оркестрантами, читающими взмахи дирижерской палочки. Шпалы надо было таскать на желтую спину насыпи и раскладывать их там на расстоянии шага друг от друга. Потом своей очереди ждали рельсы.