Оноре Бальзак - Вендетта

— Она не хотела ее иметь, — ответил Пьомбо, взглянув на жену; привыкнув сорок лет повиноваться, она опустила глаза.

Баронессе минуло семьдесят лет; высокая, худощавая; с желтым морщинистым лицом, она была точь-b-точь старуха с жанровой картинки Шнетца [18] Шнетц Жан-Виктор (1787—1870) — французский художник, ученик Давида Жака-Луи (1748—1825) — известного французского художника периода Французской буржуазной революции XVIII в. и Наполеоновской империи; крупнейшего представителя революционного классицизма во французской живописи. из итальянской жизни. Она так привыкла молчать, что ее можно было бы принять за новую миссис Шенди [19] Миссис Шенди — действующее лицо романа английского писателя Лоренса Стерна (1713—1768) «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». , но достаточно было слова, взгляда или жеста, чтобы сразу стало ясно, что она еще вполне сохранила силу и молодую свежесть чувств. В ее одежде не только не было намека на кокетство, но часто отсутствовал даже вкус. Баронесса имела обыкновение сидеть без дела, утопая в мягком кресле, как султанша-мать, в ожидании или созерцании Джиневры, которая была ее гордостью и источником жизни. Казалось, красота, наряды, грация дочери стали теперь ее собственным украшением: ей было хорошо, если хорошо и радостно было Джиневре. Волосы баронессы совсем побелели, и вокруг ее желтого морщинистого лба и впалых щек выбивались седые пряди.

— Вот уже недели две, как Джиневра постоянно запаздывает, — сказала она.

— Жан еле плетется! — нетерпеливо сказал старик и, застегнув свой синий фрак, нахлобучил шляпу, схватил трость и вышел.

— Тебе не придется далеко идти! — крикнула ему вдогонку жена.

И в самом деле, ворота распахнулись, захлопнулись снова, и мать услышала шаги Джиневры во дворе. И сразу же появился Бартоломео, с торжеством неся вырывавшуюся из его рук дочь.

— Вот она, Джиневра, Джиневреттина, Джиневрина, Джиневролла, Джиневретта, Джиневра la bella [20] Красавица ( ит. ). !

— Отец, мне больно!

Джиневра немедленно была бережно поставлена на землю. Грациозным кивком головы она дала понять испуганной матери, что ее слова только военная хитрость и беспокоиться нечего. Тогда на восковых щеках баронессы выступила краска, а на губах даже что-то вроде улыбки.

Пьомбо потирал руки с неимоверным усердием, а это у него было самым верным признаком радости; он усвоил эту привычку еще при дворе, с удовольствием наблюдая, как Наполеон распекает генералов или министров, которые провинились перед ним или совершили проступок по службе. Все лицо его словно распустилось, и каждая морщинка сияла благодушием. Сейчас оба старика напоминали растения, захиревшие от долгой засухи: стоит лишь брызнуть на них водой, и они сразу оживают.

— За стол, за стол! — закричал барон, протягивая широкую ладонь Джиневре и называя ее при этом «синьора Пьомболлина», что тоже было признаком радости, вызвавшим ответную улыбку дочери.

— Ах да! — сказал после обеда Пьомбо, выходя из-за стола. — Вот уже около месяца, как ты задерживаешься в мастерской дольше обычного, даже твоя матушка заметила это. Живопись, видно, у тебя на первом месте, а мы на втором, так, что ли?

— Отец!

— Наверное, Джиневра готовит нам сюрприз, — сказала мать.

— Собираешься подарить мне свою картину? — вскричал корсиканец, захлопав в ладоши.

— Да, я очень много работаю в мастерской, — ответила она.

— Что с тобой, Джиневра? — спросила мать. — Ты побледнела!

— Нет, — воскликнула девушка, решившись, — нет! Никто не посмеет сказать, что Джиневра Пьомбо солгала хоть раз в жизни!

Услышав это странное восклицание, Пьомбо и его жена с недоумением посмотрели на дочь.

— Я полюбила одного молодого человека, — продолжала Джиневра дрогнувшим голосом. И, не смея взглянуть на родителей, опустила тяжелые веки, будто хотела скрыть огонь своих глаз.

— Уж не принца ли? — язвительно спросил отец, и тон его привел в трепет дочь и жену.

— Нет, отец! — сдержанно ответила Джиневра. — Этот юноша беден...

— Стало быть, очень красив?

— Он несчастен.

— Кто он такой?

— Соратник Лабедуайера; он был изгнан, у него нет крова, Сервен его прятал в своем доме и...

— Молодец Сервен, хорошо себя вел! — воскликнул Пьомбо. — Но вы, дочь моя, поступаете дурно, если любите кого-то. Вы должны любить только отца...

— Не в моей власти не любить, — тихо ответила Джиневра.

— Я питал надежду, что Джиневра будет мне верна до самой моей смерти, что она не будет знать ничьей заботы, кроме заботы родителей, что никакая иная любовь не станет соперничать в ее душе с нашей любовью и что...

— Упрекала ли я вас когда-нибудь за вашу слепую преданность Наполеону? — прервала его Джиневра. — Разве вы любили только меня? Разве не проводили целые месяцы за границей, когда были послом? Ведь я мужественно переносила разлуку с вами. В жизни приходится мириться с необходимостью.

— Джиневра!

— Нет, вы любите меня только для себя, а не ради меня самой, и ваши упреки говорят о несносном эгоизме.

— Ты позволяешь себе осуждать любовь отца! — воскликнул Пьомбо, сверкнув на нее глазами.

— Отец мой, я никогда не буду вас осуждать, — ответила Джиневра с такой кротостью, какой не ожидала от нее дрожавшая от страха мать. — Вы так же правы в вашем эгоизме, как я права в моей любви. Призываю в свидетели небо, что никто ревностнее меня не исполнял дочернего долга. Я всегда счастлива была делать и с любовью делала то, что другие часто считают только своей обязанностью. Вот уже пятнадцать лет, как я не выхожу из-под вашего надзора, и лелеять вашу старость было для меня высочайшей отрадой. Но разве, покоряясь очарованию любви, избрав себе супруга, который будет моим покровителем после вас, я проявляю неблагодарность?

— А, так ты предъявляешь отцу счет, Джиневра? — зловещим тоном сказал Пьомбо.

Наступила страшная пауза, никто не решался заговорить. Тишину прервал тоскливый вопль Бартоломео:

— Не покидай нас, не покидай старого отца! Я не в силах буду видеть, как ты любишь другого! Джиневра, тебе не долго осталось ждать свободы...

— Но, отец мой, опомнитесь, подумайте, ведь мы вас не покинем, ведь теперь мы вдвоем будем вас любить, и вы близко узнаете человека, которому меня доверите! Вы будете любимы вдвое сильней: им — но он мое второе я — и мною — а я его точное подобие.

— О Джиневра, Джиневра! — воскликнул корсиканец, сжимая кулаки. — Почему ты не вышла замуж тогда, когда Наполеон приучил меня к этой мысли и сватал тебе герцогов и графов?

— Они любили меня по приказу, — ответила девушка. — Да к тому же я не хотела с вами расставаться, а они увезли бы меня.

— Ты не хочешь оставлять нас одних, — сказал Пьомбо, — но, выйдя замуж, ты обречешь нас на одиночество! Я знаю тебя, дочь моя: ты нас разлюбишь. Элиза, — сказал он, обратившись к жене, на которую точно столбняк нашел, — у нас нет больше дочери; она хочет выйти замуж!