Оноре Бальзак - Вендетта

— Может статься, — ответила Джиневра. — Но его сыну я обязана больше, чем жизнью. Видеть Луиджи — счастье, без которого я не смогу жить. Луиджи открыл передо мной мир чувств. Мне, может быть, случалось видеть лица красивее его, но только его лицо могло меня пленить; мне, может быть, случалось слышать голос... Нет, нет! Я никогда не слышала голоса прекраснее! Луиджи любит меня, он будет моим мужем.

— Никогда, — ответил Пьомбо. — Я скорей соглашусь увидеть тебя в гробу, Джиневра... — Вскочив с места, старый корсиканец заходил большими шагами по гостиной, задыхаясь и роняя отрывистые слова, из которых явствовало, в каком он смятении. — Может, вы думаете, вам удастся сломить мою волю? Ошибаетесь! Я не желаю, чтобы моим зятем был человек по имени Порта. Это мое последнее слово. Не может быть и речи об этом! Меня зовут Бартоломео ди Пьомбо, слышите, Джиневра?

— Вы вкладываете в эти слова какой-нибудь тайный смысл? — холодно спросила она.

— Они означают, что у меня есть кинжал и что я не боюсь человеческого правосудия. Мы, корсиканцы, держим ответ только перед богом.

— Ну что ж! — ответила она, вставая. — А я Джиневра ди Пьомбо и заявляю вам, что через полгода буду женой Луиджи Порта.

Наступила страшная пауза. Выдержав ее, Джиневра добавила:

— Вы тиран, отец мой!

Бартоломео замахнулся, но обрушил кулак на мраморную доску камина.

— Ах да! Ведь мы в Париже! — пробормотал он. Затем понурился, скрестил руки на груди и промолчал весь вечер.

Между тем Джиневра, объявив свою волю отцу, выказала невероятное самообладание; пела и играла на фортепьяно прелестные пьесы с такой легкостью и выразительностью, которые должны были свидетельствовать о полной безмятежности души и доставить ей торжество над отцом; старик не смягчился, напротив, он затаил жестокую обиду на дочь за это оскорбление без слов; вот когда ему самому пришлось вкусить от горьких плодов воспитания, данного им Джиневре. Уважение служит оплотом и для родителей, и для детей, избавляя первых от огорчений, а вторых от укоров совести.

На следующий день, когда Джиневра в обычный час собралась в мастерскую, она наткнулась на запертую дверь; однако она скоро нашла способ известить Луиджи Порта об отцовском произволе, переслав ему письмо с неграмотной горничной. Дней пять переписывалась влюбленная пара, применяя все хитрости, которые всегда умеют придумать двадцатилетние. Отец и дочь друг с другом почти не разговаривали. Вражда уже пустила корни в их душе, оба страдали, но страдали гордо и молча. Сознавая, какими крепкими узами сковала их любовь, они все же, хотя и тщетно, пытались разорвать их. Теперь суровое лицо Бартоломео больше не освещалось нежностью, когда он смотрел на Джиневру. А девушка смотрела на отца отчужденно, и на ее лице застыло выражение упрека; она охотно предавалась бы мыслям о счастье, но порой угрызения совести туманили слезой ее глаза. Нетрудно было предвидеть, что она окажется не в силах безмятежно наслаждаться счастьем, построенным на несчастье родителей. Как у Бартоломео, так и у его дочери гордость и корсиканское злопамятство неизменно брали верх над всеми порывами восстановить мир, к которым их побуждала врожденная доброта. Каждый разжигал свой гнев, закрывая глаза на будущее. А может быть, каждый лелеял надежду, что другой сдастся.

Приходя в отчаяние от этого разрыва, принимавшего все более серьезный характер, баронесса задумала помирить отца и дочь в день рождения Джиневры; она надеялась, что ей помогут воспоминания, связанные с семейным праздником. Все трое собрались в комнате Бартоломео. Угадав по нерешительному виду матери ее намерения, Джиневра грустно усмехнулась. Вошедший слуга доложил о приходе двух нотариусов с несколькими свидетелями. Бартоломео пристальным взглядом посмотрел на посетителей; в холодной деловитости, написанной на их лицах, было что-то глубоко оскорбительное для людей столь высоких страстей, как три главных персонажа этой драмы. Старик растерянно оглянулся на дочь, заметил ее торжествующую улыбку и почуял, что готовится катастрофа; но, как это делают дикари, завидев врага, он замер в кажущемся бесстрастии, посматривая на обоих нотариусов со спокойным любопытством. По знаку хозяина они заняли места.

— Сударь, мы, без сомнения, имеем честь видеть господина барона ди Пьомбо? — спросил нотариус, который был постарше.

Бартоломео поклонился. Нотариус ответил легким кивком, оглянувшись на Джиневру с мрачным удовлетворением пристава, который застал врасплох должника; потом, вынув из кармана табакерку и взяв понюшку, принялся нюхать табак сначала одной, потом другой ноздрей, подыскивая вступительные фразы, да и в дальнейшем речь его то и дело прерывалась паузами (ораторский прием, который мы лишь весьма несовершенно воспроизводим ниже знаком многоточия).

— Милостивый государь, — начал он, — мое имя Роген. Я нотариус вашей высокочтимой дочери, и мы с моим собратом по ремеслу явились сюда... дабы свершить волю закона и... положить предел разногласиям, которые... судя по некоторым признакам... вкрались в отношения между вами и вашей высокочтимой дочерью... и предметом коих... послужило... ее намерение... вступить в брак... с господином Луиджи Порта.

Решив, по-видимому, что эта довольно тяжеловесная фраза чересчур красива для того, чтобы ее можно было понять сразу, мэтр Роген остановился и выжидающе посмотрел на Бартоломео с особенным, присущим стряпчему, выражением не то угодливо, не то развязно. Нотариусу так часто приходится изображать участие к собеседнику, что его лицо в конце концов складывается в привычную сочувственную мину; ее он, так сказать, по мере надобности, надевает или снимает, как некий служебный паллиум [21] Паллиум — название верхней одежды древних греков. . Увидев перед собой эту личину сострадания, весьма нехитрую по своей механике, Бартоломео почувствовал такое раздражение, что призвал на помощь все свое присутствие духа, чтобы не вышвырнуть господина Рогена за окошко. Однако его изборожденное морщинами лицо передернулось от гнева, и нотариус про себя отметил: «Я произвожу впечатление».

— Однако, господин барон, — продолжал он сладчайшим голосом, — в такого рода случаях мы прежде всего выступаем в роли миротворцев... Соблаговолите же меня выслушать... Известно, что мадемуазель Джиневра Пьомбо... достигла... именно сегодня... того возраста, в коем достаточно формально испросить у родителей... их согласие на ее вступление в брак... каковое ходатайство вручается ею через нотариальную контору в присутствии свидетелей... дабы получить право на вступление в брак... и вопреки отсутствию дозволения со стороны родителей. Однако ж, возвращаясь к сказанному выше, принято... в тех семействах, которые пользуются известным уважением... которые принадлежат к избранному обществу... которые желают сохранить известное достоинство... для которых, наконец, нежелательно делать достоянием гласности их внутренние раздоры... и которые к тому же не желают принести вред себе самим, омрачив будущее юных супругов своим неодобрением (ибо... поступать таким образом... значит приносить вред себе самим!)... принято, говорю я... среди таких почтенных семейств... не допускать, чтобы входили в силу подобного рода юридические документы... которые оставляют след по себе... которые являют собою памятник семейной распри, которая в конце концов прекращается. Когда, сударь мой, молодая девица прибегает к формальному испрошению согласия на брак, она тем самым выказывает слишком твердую решимость, чтобы отец... и мать (добавил он, обращаясь к баронессе)... могли надеяться, что она поступит сообразно их воле. Стало быть, поскольку сопротивление родителей бесполезно... прежде всего... в силу вышеозначенного факта... а затем вследствие запрета, налагаемого законом... поскольку... обычно принято, чтобы здравомыслящий человек, сделав дочери последнее внушение, дал ей право вступить в...