Ганс Андерсен - Всего лишь скрипач

— Мы вместе играли, — объяснил Кристиан Петеру Вику и с этой минуты не знал, куда смотреть — на сцену или на Наоми.

Скоро, увы, слишком скоро великолепное зрелище подошло к концу, и все ринулись прочь так поспешно, будто за ними гнались. В давке Кристиан тщетно пытался отыскать взглядом Наоми, но она исчезла; быть может, это она сейчас промчалась мимо в грохочущей карете.

Музыка еще во всей полноте звучала в ушах Кристиана, весь спектакль живо вставал перед его глазами — с такой живостью звезды видятся человеческому глазу еще долго после того, как погаснут. Теперь Кристиан понял, что происходящее с ним — это нечто более высокое и благородное, чем повседневные занятия обычного человека; звуки пробудили его собственный талант, и он стремился к воплощению. Он угадывал в своей душе жемчужину, священную жемчужину искусства; мальчик не знал, что она, так же как и морская жемчужина, чтобы засиять во всей красе, нуждается в ловце, который поднимет ее на свет Божий, а также в раковине или устрице, к которой она могла бы прирасти, то есть в высоком покровительстве.

— Похоже, ты с удовольствием прыгал бы вместе с ними, — заметил Петер Вик.

— О да! — пылко воскликнул Кристиан.

— Это незавидный кусок хлеба, мой мальчик! — покачал головой шкипер. — За то, что мы с тобой платим по три марки, им приходится кривляться перед нами.

Нет, с этим Кристиан не мог согласиться: ведь король и тысячи людей смотрели и слушали с благоговением, как внимают пастору в церкви. Мальчик помнил весь спектакль до мелочей, и на фоне этого великолепия перед ним витал образ Наоми, любимой подруги детских игр.

Обуреваемый роем мыслей, лежал он на узкой койке под низким потолком каюты; сырой осенний туман разлился по палубе и укрыл шхуну, так же как сам Кристиан внутри шхуны был укрыт от всего большого города и забыт всеми. Быть может, это было прообразом его будущего — такое ведь не раз случалось с одаренными людьми. Талант подобен яйцу, которое нуждается в тепле и должно быть оплодотворено удачей — иначе из него не вылупится птенец.

Было далеко за полночь, когда веки мальчика смежил сон.

И еще много вечеров подряд сидел он один в маленькой полутемной каюте; в гавани не теплилось ни огонька; он то проигрывал на скрипке то, что запомнил из «Рольфа Синей Бороды», то пытался подобрать мелодию, которая передала бы песнь ветра в снастях шхуны. Из обрывков музыки, ежедневно доносившейся до него с главной улицы, в его памяти сохранились целые такты, и он играл их в пестром попурри. Часто его посещала надежда, что та приветливая дама, его добрая фея, неожиданно появится на борту и мановением волшебной палочки изменит его жизнь. Думал он и о Наоми: она все-таки любит его, она ведь плакала, когда они расставались.

Однажды вечером он опять остался совсем один на шхуне, а большой дом у самой воды сиял огнями и оттуда доносилась чудесная ликующая музыка. Там танцевали. Все это напомнило ему вечер в Глорупе. Он стоял, прислонившись к мачте, и вдыхал аромат мелодий.

Вдруг ему пришла в голову одна мысль: он взобрался по снастям и оказался на одном уровне с залом, где танцевали. Одно из верхних окон было открыто, и через него он разглядел все нарядное общество. Оно состояло в основном из детей — это был чудесный детский бал. Все были веселы и празднично одеты. Большие картины висели на стенах; две мраморных статуи стояли высоко на блестящих консолях, а вокруг горели свечи, отражаясь в зеркалах, удваивающих их свет. Мимо него проплыла в танце тоненькая прелестная девочка; ее черные как смоль волосы волнами падали на красивые детские плечики, живые темные глаза лучились весельем.

— Наоми! — громко крикнул Кристиан.

Девочка удивилась, посмотрела по сторонам и засмеялась. Кристиан видел только ее, она одна была в его мыслях. Он соскользнул со снастей, перепрыгнул на берег и вошел в дом. Поднялся по лестнице, идя на звуки музыки, открыл двери и оказался посреди великолепного, ярко освещенного зала, в гуще нарядных детей, изумленно взиравших на бедного юнгу, который теперь, ослепленный свечами и всей этой роскошью, в какой-то мере образумился и оробел.

— Чего тебе надо? — спросили несколько подростков.

По их глазам было ясно видно, что их отцы обладают состоянием или должностью, которые обеспечивают им всеобщее уважение. Они были из тех нулей, которые не придают достоинства семье, а сами пользуются уважением благодаря цифре, которая им предшествует.

Наоми тоже подошла ближе и с любопытством смотрела на мальчика. Она улыбалась — ну, разумеется, она узнала его. Кристиан взял ее за руку и с запинкой произнес:

— Наоми!

Она покраснела до ушей.

— Грязный оборванец! — воскликнула она и вырвала руку. Тут подоспел слуга.

— Чего тебе надо? — спросил он весьма нелюбезно, толкнув Кристиана в плечо.

Кристиан пробормотал что-то невнятное, а слуга сказал, что парень ошибся адресом, здесь, мол, ему делать нечего. Кристиана вывели на лестницу; он не посмел противиться и, полный горечи, спустился по ней и вернулся на шхуну. Там, обхватив руками мачту, он заплакал тяжелыми крупными слезами, а веселая танцевальная музыка между тем, ликуя, лилась из дома Наоми.

Обида детской души столь же глубока, как самое большое горе взрослого человека; в страдании у ребенка нет надежды, рассудок не протягивает ему руку помощи, в тяжкую минуту ему не за что ухватиться, кроме самого горя. Она сделала вид, что не узнала его, а ведь он любил ее как сестру! Он познал в полной мере, как чувствуют парии свою принадлежность ко всеми презираемой касте. Оковы, стеснявшие его душу, в этот миг стали еще тяжелее. Сверстники в деревне насмехались над ним, называли помешанным; Наоми, которая когда-то понимала его, теперь отвернулась от «грязного оборванца».

Вот в такие-то минуты pi строится жизненный опыт. Веселье и ликование в том богатом доме было бенгальским огнем, который осветил заключительную сцену драмы Кристианова детства. Он снова взобрался по снастям, заглянул через открытое окно в зал, где счастливые дети рука об руку скользили под звуки жизнерадостной музыки, слуги разносили дорогие кушанья в хрустальных чашах и чудесные фрукты, каких он никогда и не видывал, а посреди зала стояла черноглазая Наоми, и смеялась, и хлопала в ладоши. А снаружи шел холодный мокрый снег, и серый туман окутал своим влажным плащом «грязного оборванца», крепко державшегося за отсыревшие снасти.