Антони Троллоп - Барчестерские башни

Тут мистер Эйрбин начал философствовать. Кафедра церкви Св. Юолда после кафедры церкви Св. Марии, сказал он, кажется не менее грозной, чем кафедра Св. Марии после кафедры Св. Юолда. Наверное, лорд, волей судеб внезапно низвергнутый в общество землекопов, будет опасаться насмешек своих новых товарищей не менее, чем землекоп, вдруг вознесенный в палату лордов. На это архидьякон с хохотом пообещал сказать мисс Торн, что новый священник их церкви уподобил ее землекопу! Элинор, однако, заметила, что такой вывод не оправдан: сравнение указывает лишь на соотношение между предметами, а не на то, что они одинаковы. Но мистер Эйрбин продолжал рассуждать, не заметив ни шутки архидьякона, ни заступничества Элинор. Юная девица, сказал он, будет спокойно играть на фортепьяно самые трудные вещи в комнате, полной чужих людей, и она же не вымолвит ни слова, если ее попросят говорить даже о самых обычных предметах и в присутствии только близких знакомых, но поднявшись для этого на возвышение. Тут все дело в воспитании, а ему в сорок лет трудно воспитывать себя заново.

Элинор не согласилась с ним в вопросе о возвышении, заявив, что могла бы прекрасно говорить о платьях, младенцах или бараньей вырезке с любого возвышения (при условии, конечно, что оно не будет под ней шататься) в присутствии хоть всех своих знакомых. Архидьякон заметил, что она не сумела бы связать и двух слов, но что это отнюдь не доказывает правоты мистера Эйрбина. Мистер Эйрбин предложил как-нибудь возвести миссис Болд на возвышение, когда в Пламстед съедутся гости. Элинор согласилась, но с оговоркой, что гостями будут их близкие друзья, чем заронила в душу архидьякона сомнение, не имеет ли она в виду мистера Слоупа, и он тут же твердо решил, что в этом случае ей не придется подниматься на возвышение в гостиной его дома.

Наконец они подъехали к чугунным воротам Уллаторн-Корта.

Мистер Торн и мисс Торн, уже одетые для церкви, ждали в зале и сердечно с ними поздоровались. Архидьякон давно пользовался благоволением и брата и сестры. Он был священником старой школы, а потому не мог не нравиться мисс Торн. В свое время он был противником свободы торговли, и, как священнику, ему не пришлось публично отрекаться от прошлых убеждений, подобно стольким тори, не облеченным саном. Это делало его как бы сторонником непорочных пятидесяти трех и обеспечивало ему симпатии мистера Торна.

Небольшой колокол негромко звонил, и в аллее, прислонясь к церковной ограде и к древней стене Уллаторн-Корта, уже ждали сельские жители, собравшиеся там, чтобы посмотреть, как новый священник пойдет из господского дома в церковь, куда слуга архидьякона отнес облачения.

Дамы проследовали в храм, но три джентльмена задержались в аллее, пока мистер Торн представлял новому священнику наиболее видных его прихожан.

— Вот наши церковные старосты, мистер Эйрбин. Фермер Гринакр и мистер Стайлс. Мистеру Стайлсу принадлежит мельница на барчестерской дороге. И оба они — прекрасные старосты.

— Но, надеюсь, не очень строгие,— сказал мистер Эйрбин, а церковные старосты, прикоснувшись к шляпам и поклонившись на деревенский манер, заверили его, что рады чести познакомиться с ним и что погода для жатвы отличная. Мистер Стайлс, человек, знакомый с городским обхождением и оберегавший свое достоинство, поспешил вывести их нового священника из заблуждения, будто церковные старосты должны следить за поведением детей в церкви. На эту мысль его навели слова мистера Эйрбина о его строгости, и он тотчас поставил все на место, заметив, что “за мальцами приглядывает причетник Клодхив, и уж он палки не жалеет, особливо как проповедь начнется”. Мистер Эйрбин бросил на архидьякона смеющийся взгляд и улыбнулся про себя невежеству своих старост, не знавших, что надзирать они обязаны за ним.

Мистер Эйрбин прочел главу из Священного писания. Пожалуй, даже самый закаленный проповедник оробел бы, заметив, как насторожились фермеры, готовя критическое суждение о том, уступает ли новый священник недавно усопшему. И, безмолвный сейчас, их приговор скоро станет гласным, когда старожилы Св. Юолда примутся обсуждать службу среди зеленых могил своих детей и прадедов. Впрочем, бедный старичок Гудинаф не был блистательным чтецом, и почти все прихожане сочли, что мистер Эйрбин не так уж плох,— вначале он, правда, нервно запинался, приводя архидьякона в исступление, но потом дело пошло на лад.

Впрочем, главным испытанием была, конечно, проповедь. Мы часто задумываемся, откуда у очень молодых людей берется храбрость, когда им предстоит впервые проповедовать перед незнакомыми прихожанами. Юноши, почти мальчики, только-только с университетской, а в сущности, с семинарской скамьи, привыкшие думать только о крикете, гребле и веселых пирушках, поднимаются на кафедру, возносясь высоко над головами покорной толпы не для того, чтобы прочесть сидящим внизу слово божье, а чтобы просветить их собственным словом. И мы только дивимся, что грозная торжественность их нового положения не лишает их дара речи. Как могу я, двадцатитрехлетний юнец, не проведший еще ни единого целого дня в размышлении с тех пор, как обрел способность мыслить, как могу я наставлять этих седовласых старцев, согбенных годами долгих размышлений, стоящих на краю могилы? Могу ли я учить их, в чем их долг? Могу ли я объяснить им то, что плохо понимаю сам, но что они, возможно, давно постигли? И столь недавно данный мне сан служителя божьего — сделал ли он меня проповедником?

Наверное, все эти мысли приходят в голову молодым священникам, но они, как видно, с легкостью преодолевают трудность, которая нам представляется непреодолимой. Правда, на нас никогда не возлагал рук епископ. Быть может, именно это поднимает дух и рассеивает робость, свойственную юности. Мы же должны признаться, что преподобный Сэмпсон завоевал наши сердца не нежной любовью, которую он питал к своим маленьким питомцам, а той необоримой застенчивостью, которая поразила его бесславной немотой, когда он взошел на кафедру в тщетной попытке обратиться к нам оттуда с божьим словом.

Правила нашей церкви, например, запрещают младшим священникам читать “Отпущение”, и если старший священник отсутствует, то прихожанам приходится довольствоваться только тем отпущением грехов, какое каждый способен дать самому себе. Возможно, это и благое правило, хотя смысл его непосвященным непонятен. Но неплохо было бы распространить его и на проповеди. Правда, при этом возникла бы одна опасность: прихожане начали бы всеми силами мешать своему священнику получить полный сан. Священников без права проповедовать стали бы подкупать, лишь бы они не пытались приобрести это право.