Фредерик Стендаль - Красное и чёрное

«И кто бы мог это предвидеть? — мысленно восклицал он. — Девушка с таким надменным характером, с таким замечательным умом! И ведь она больше меня гордилась именем, которое она носит! Ещё когда она была ребёнком, самые знатные люди Франции просили у меня её руки.

Да, надо забыть о всяком благоразумии! Уж таково наше время, всё летит вверх тормашками. Мы катимся к полному хаосу».

Никакие доводы рассудка не в состоянии уничтожить могущественной власти целого десятилетия сладостных грёз. Маркиз соглашался, что сердиться неблагоразумно, но не мог решиться простить. «Если бы этот Жюльен погиб как-нибудь неожиданно, от несчастного случая...» — думал он иногда. Так его удручённое воображение пыталось утешить себя самыми невероятными фантазиями. И это парализовало влияние всех мудрых доводов аббата Пирара. Прошёл месяц, и разговоры о том, как прийти к соглашению, не подвинулись ни на шаг.

В этом семейном деле совершенно так же, как и в делах политических, маркиза вдруг осеняли блестящие идеи и воодушевляли его дня на три. И тогда всякий другой план действий, исходивший из трезвых рассуждений, отвергался им, ибо трезвые рассуждения только тогда имели силу в его глазах, когда они поддерживали его излюбленный план. В течение трёх дней он со всем пылом и воодушевлением истинного поэта трудился над тем, чтобы повернуть дело так, как ему хотелось; но проходил ещё день, и он уже не думал об этом.

Сначала Жюльен недоумевал — его сбивала с толку медлительность маркиза, но когда прошло несколько недель, он стал догадываться, что г-н де Ла-Моль просто не знает, на что решиться.

Госпожа де Ла-Моль и все в доме были уверены, что Жюльен уехал в провинцию по делам управления их поместьями. Он скрывался в доме аббата Пирара и почти каждый день виделся с Матильдой; каждое утро она приходила к отцу и проводила с ним час, но иногда они по целым неделям не разговаривали о том, чем были поглощены все их мысли.

— Я знать не хочу, где он, этот человек, — сказал ей однажды маркиз. — Пошлите ему это письмо.

Матильда прочла:

«Лангедокские земли приносят 20 600 франков. Даю 10 600 франков моей дочери и 10 000 франков господину Жюльену Сорелю. Отдаю, разумеется, и земли также. Скажите нотариусу, чтобы приготовил две отдельные дарственные и пусть принесёт мне их завтра; после этого все отношения между нами порваны. Ах, сударь! Мог ли я ожидать от вас всего этого?

Маркиз де Ла-Моль ».

— Благодарю от всей души, — весело сказала Матильда. — Мы поселимся в замке д’Эгийон, поблизости от Ажена и Марманды. Говорят, это очень живописные места, настоящая Италия.

Этот дар чрезвычайно удивил Жюльена. Теперь это был уже не тот непреклонный, холодный человек, каким мы его знали. Судьба сына заранее поглощала все его мысли. Это неожиданное и довольно солидное для такого бедного человека состояние сделало его честолюбцем. Теперь у него с женой было 36 000 франков ренты. Что касается Матильды, всё существо её было поглощено одним-единственным чувством — обожанием мужа: так она теперь всегда из гордости называла Жюльена. И всё честолюбие её сосредоточивалось исключительно на том, чтобы добиться признания этого брака. Она без конца превозносила высокое благоразумие, которое проявила, соединив свою судьбу с таким выдающимся человеком. Личные достоинства — вот был излюбленный довод, на который она неизменно опиралась.

Длительная разлука, множество всяких дел, редкие минуты, когда им удавалось поговорить друг с другом о своей любви, — всё это как нельзя лучше помогало плодотворному действию мудрой политики, изобретённой в своё время Жюльеном.

Наконец Матильда вышла из терпения и возмутилась, что ей приходится урывками видеться с человеком, которого она теперь по-настоящему полюбила.

В порыве этого возмущения она написала отцу, начав своё письмо, как Отелло {236} {236} Подразумеваются слова Дездемоны, сказанные перед венецианскими сенаторами в «Отелло» Шекспира (акт I, сц. 3): Я полюбила мавра, чтоб везде Быть вместе с ним. Стремительностью шага Я это протрубила на весь мир. Перевод Б. Пастернака. :

«То, что я предпочла Жюльена светским удовольствиям, которые общество могло предоставить дочери господина де Ла-Моля, выбор мой доказывает достаточно ясно. Все эти радости мелкого самолюбия и пустого тщеславия для меня не существуют. Вот уже полтора месяца, как я живу в разлуке с моим мужем. Этого довольно, чтобы засвидетельствовать моё уважание к Вам. На будущей неделе, не позднее четверга, я покину родительский дом. Ваши благодеяния обогатили нас. В тайну мою не посвящён никто, кроме почтенного аббата Пирара. Я отправляюсь к нему, он нас обвенчает, а час спустя мы уже будем на пути в Лангедок и не появимся в Париже впредь до Вашего разрешения. Одно только заставляет сжиматься моё сердце — всё это станет пищей для пикантных анекдотов на мой счёт и на Ваш. Остроты каких-нибудь глупцов, пожалуй, заставят нашего доблестного Норбера искать ссоры с Жюльеном. А при таких обстоятельствах — я хорошо знаю его — я буду бессильна оказать на Жюльена какое-либо воздействие: в нём заговорит дух восставшего плебея. Умоляю Вас на коленях, отец, придите на моё венчание в церковь аббата Пирара в следующий четверг. Это обезвредит ехидство светских пересудов и отвратит опасность, угрожающую жизни Вашего единственного сына и жизни моего мужа...», и так далее, и так далее.

Это письмо повергло маркиза в необыкновенное смятение. Итак, значит, необходимо в конце концов принять какое-то решение. Все его правила, все привычные дружеские связи утратили для него всякий смысл.

В этих исключительных обстоятельствах в нём властно заговорили все истинно значительные черты его характера, выкованные великими потрясениями, которые он пережил в юности. Невзгоды эмиграции сделали его фантазёром. После того как он на протяжении двух лет видел себя обладателем громадного состояния, пожинал всякие отличия при дворе, 1790 год внезапно вверг его в ужасную нищету эмиграции. Эта суровая школа перекроила душу двадцатидвухлетнего юноши. Он, в сущности, чувствовал себя как бы завоевателем, раскинувшим лагерь среди всего своего богатства; оно отнюдь не порабощало его. Но это же самое воображение, которое уберегло его душу от губительной отравы золота, сделало его жертвой безумной страсти — добиться во что бы то ни стало для своей дочери достойного титула.