Фредерик Стендаль - Красное и чёрное

Это его душевное состояние, усиливавшееся с каждым днём, было до некоторой степени разгадано ревностью Матильды. Она видела, что ей приходится бороться с его стремлением к одиночеству. Иногда она с ужасом произносила имя г-жи де Реналь. Она замечала, как Жюльен вздрагивал. И её страстное чувство к нему разгоралось сильней, для него уже не существовало пределов.

«Если он умрёт, я умру вслед за ним, — говорила она себе с полным убеждением. — Что сказали бы в парижских гостиных, если бы увидели, что девушка моего круга до такой степени боготворит своего возлюбленного, осуждённого на смерть? Только в героические времена можно найти подобные чувства. Да, такой вот любовью пылали сердца во времена Карла IX и Генриха III».

В минуты самой пылкой нежности, прижимая к груди своей голову Жюльена, она с ужасом говорила себе: «Как! Эта прелестная голова обречена пасть? Ну что ж! — прибавляла она, пылая героизмом, не лишённым радости. — Если так, то не пройдёт и суток — и мои губы, что прижимаются сейчас к этим красивым кудрям, остынут навеки».

Воспоминания об этих порывах героизма и исступлённой страсти держали её в каком-то неодолимом плену. Мысль о самоубийстве, столь заманчивая сама по себе, но доныне неведомая этой высокомерной душе, теперь проникла в неё, завладев ею безраздельно.

«Нет, кровь моих предков не охладела во мне», — с гордостью говорила себе Матильда.

— У меня есть к вам просьба, — сказал однажды её возлюбленный, — отдайте вашего ребёнка какой-нибудь кормилице в Верьере, а госпожа де Реналь присмотрит за кормилицей.

— Как это жестоко, то, что вы мне говорите... — И Матильда побледнела.

— Да, правда, прости меня, я бесконечно виноват перед тобой! — воскликнул Жюльен, очнувшись от забытья и сжимая Матильду в объятиях.

Но после того, как ему удалось успокоить её и она перестала плакать, он снова вернулся к той же мысли, но на этот раз более осмотрительно. Он заговорил с оттенком философической грусти. Он говорил о будущем, которое вот-вот должно было оборваться для него.

— Надо сознаться, дорогая, что любовь — это просто случайность в жизни, но такая случайность возможна только для высокой души. Смерть моего сына была бы, в сущности, счастьем для вашей фамильной гордости, и вся ваша челядь отлично это поймёт. Всеобщее пренебрежение — вот участь, которая ожидает этого ребёнка, плод несчастья и позора... Я надеюсь, что придёт время, — не берусь предсказывать, когда это произойдёт, но мужество моё это предвидит, — вы исполните мою последнюю волю и выйдете замуж за маркиза де Круазнуа.

— Как! Я, обесчещенная?

— Клеймо бесчестия не пристанет к такому имени, как ваше. Вы будете вдовой, и вдовой безумца, вот и всё. Я даже скажу больше: моё преступление, в котором отнюдь не замешаны денежные расчёты, не будет считаться таким уж позорным. Быть может, к тому времени какой-нибудь философ-законодатель добьётся, вопреки предрассудкам своих современников, отмены смертной казни. И вот тогда какой-нибудь дружеский голос при случае скажет: «А помните, первый супруг мадемуазель де Ла-Моль?.. Конечно, он был безумец, но он вовсе не был злодеем или извергом. Поистине это была нелепость — отрубить ему голову...» И тогда память обо мне совсем не будет позорной, по крайней мере через некоторое время... Ваше положение в свете, ваше состояние и — позвольте вам это сказать — ваш ум дадут возможность господину де Круазнуа, если он станет вашим супругом, играть такую роль, какой он никогда бы не добился сам. Ведь, кроме знатного происхождения и храбрости, он ничем не отличается, а эти качества, с которыми можно было преуспевать в тысяча семьсот двадцать девятом году — ибо тогда это было всё, — теперь, век спустя, считаются просто анахронизмом и только побуждают человека ко всяческим надеждам. Надо иметь ещё кое-что за душой, чтобы стоять во главе французской молодёжи.

Вы, с вашим предприимчивым и твёрдым характером, будете оказывать поддержку той политической партии, в которую заставите войти вашего супруга. Вы сможете стать достойной преемницей госпожи де Шеврез {240} {240} Г-жа де Шеврез , Мари де Роан Монбазон (1600–1679) — участница многочисленных заговоров против кардинала Мазарини в период Фронды. или госпожи де Лонгвиль {241} {241} Г-жа де Лонгвиль , Анна-Женевьева де Бурбон-Конде (1619–1679) — одна из видных деятельниц Фронды и противница кардинала Мазарини. , что действовали во времена Фронды {242} {242} Фронда — в 1648–1653 гг. внутридворянская оппозиция главе правительства кардиналу Мазарини, правившему страной при несовершеннолетнем Людовике XIV. ... Но к тому времени, дорогая моя, божественный пыл, который сейчас одушевляет вас, несколько охладеет.

— Позвольте мне сказать вам, — прибавил он после целого ряда разных подготовительных фраз, — что пройдёт пятнадцать лет, и эта любовь, которую вы сейчас питаете ко мне, будет казаться вам сумасбродством, простительным, быть может, но всё же сумасбродством.

Он вдруг замолчал и задумался. Им снова завладела та же мысль, которая так возмутила Матильду: «Пройдёт пятнадцать лет, и госпожа де Реналь будет обожать моего сына, а вы его забудете».

Их разговор был прерван допросом и тотчас же вслед за ним беседой с адвокатом, которому была поручена защита. Эти моменты были единственной неприятностью в жизни Жюльена, полной беспечности и нежных воспоминаний.

— Убийство, и убийство с заранее обдуманным намерением, — повторял он и следователю и адвокату. — Я очень сожалею, господа, — прибавил он, улыбаясь, — но по крайней мере у вас не будет никаких хлопот.

«В конце концов, — сказал себе Жюльен, когда ему удалось отделаться от этих субъектов, — я, надо полагать, храбрый человек, и уж, разумеется, храбрее этих двоих. Для них это предел несчастья, царь ужасов — этакий поединок со смертельным исходом, но я займусь им всерьёз только в тот день, когда он произойдёт».

«Дело в том, что я знавал и бо́льшие несчастья, — продолжал философствовать Жюльен. — Я страдал куда больше во время моей первой поездки в Страсбург, когда я был уверен, что Матильда покинула меня... И подумать только, как страстно я домогался тогда этой близости, а сейчас мне это так безразлично! Сказать по правде, я себя чувствую гораздо счастливее наедине с собой, чем когда эта красавица разделяет со мной моё одиночество».

Адвокат, законник и формалист, считал его сумасшедшим и присоединялся к общему мнению, что он схватился за пистолет в припадке ревности. Однажды он отважился намекнуть Жюльену, что такое показание, соответствует оно истине или нет, было бы превосходной опорой для защиты. Но тут подсудимый мгновенно выказал всю свою запальчивую и нетерпеливую натуру.