Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

— Ну скажите, вы любили свои Молинцы?

— Любила.

— А людей тамошних?

Ройская молчала.

— Вот видите. Так-то.

— Значит, Юзек погиб ни за что?

— За такую Польшу, какую мы заслужили. За такую, какую создавали.

— Это неправда, неправда! Всегда и повсюду, где лилась кровь наша, создавалась другая Польша, настоящая… — Ройская встала. — И не думал он о ваших капиталах, не думал он о ваших имениях…

— Наших имениях, — поправил Спыхала.

— Да, наших… Он хотел, чтобы было красиво, по-новому…

— Но каким образом?

— Не знаю, — Ройская снова села. В ее облике не осталось и следа безмятежности.

— Я думаю, что Юзек ничего этого не понимал. Просто хотел немного повоевать… Как говорится, сабелькой помахать. Я видел его…

— Какой он был? — шепнула Эвелина.

— Красивый. Как на какой-то картине, только не помню, на какой. Фуражка плотно подхвачена ремешком под подбородком. Усы еще только пробиваются. На щеках то и дело румянец вспыхивает и тут же угасает…

Ройская закрыла глаза, выпрямилась, жадно ловя каждое слово Спыхалы. Из-под крепко зажмуренных век катились слезы.

— Мы не должны его осуждать. Не говорите о нем так. Сохраните его для матери и для Польши.

— Мы сохраним его для легенды, А что скажет о нем история?

— История — это собрание легенд. Тех или иных. Спыхала жестом выразил нетерпение.

— Но вы же сами хотели, — продолжала Ройская, — чтобы он был таким. Помните наш разговор…

— Я был глупым щенком. Только потом я многое понял. Когда уехал из Одессы.

— Человек никогда не перестает учиться, — сказала Ройская и открыла глаза, в которых стояли слезы. — Я многое поняла сегодня. За то время, пока мы ехали. Когда мы бежали из Варшавы.

Спыхала ссутулился.

— Бежали из Варшавы… — отчетливо и по-прежнему энергично повторила Ройская. — Вы понимаете, что значат эти слова? Бежали из Варшавы…

— А куда? — спросил Казимеж уже более спокойным голосом.

— Куда? До конечной черты нашего предназначения. Вы вот вынуждены бежать за границу…

— Мария уехала туда, — прошептал Казимеж так тихо, что даже не был уверен, слышала ли Ройская.

Он сидел к ней боком, смотрел на могильную надпись и поэтому не мог видеть устремленный на него взгляд Ройской. А если бы увидел, то убедился бы, что она не только слышала его слова, но и испытывает что-то вроде презрения к нему.

С минуту оба молчали. Потом Ройская преклонила колени и знаком предложила Казимежу сделать то же. Помолившись шепотом, она заговорила громко, сначала как будто сама того не желая. Но по мере того, как она говорила, голос ее набирая силу. Спыхала даже удивился. И снова так же, как тогда, в Одессе, он увидел в Ройской что-то необычайное, поразившее его. И вдруг в этой собранной, замкнутой женщине он уловил прежнее страстное воодушевление, столь свойственное ей в молодости. Потому что та давняя, утраченная пора была все же порой молодости.

— Прости нас, Юзек, — говорила пани Эвелина. — Пусть простит нас твой святой, забытый всеми прах… Прости нас не только за то, что мы подозревали тебя… что приписывали тебе бесчестные, неоправданные, низменные намерения и цели… Но и за то, что отказали тебе в славной смерти за отчизну… Ты умирал так, как считал нужным умирать… и погиб с честью, понимаешь, сын мой, с честью, которой была проникнута твоя вера, твое доверие, твоя молодость… Мы верим, верим даже в такую, как сейчас, минуту — унизительную, страшную, убийственную, — что ты умер не зря…

Голос ее сорвался, она склонилась и припала головой к только что уложенным на плиту цветам. Спыхала стоял на одном колене, растерянный, беспомощный и даже испуганный. А быть может, даже растроганный. Неожиданные слова Ройской подействовали на него, растопили лед в его душе. Сердце его так и колотилось.

Небольшой отряд пехоты, в котором находился Антек Голомбек, был оставлен как гарнизон в Ломже, в то время как остальная часть сосредоточенной под этим городом дивизии ринулась на Мазуры. Первые три дня сентября Антек провел в мучительном бездействии, утром и вечером он слонялся по казарме, а день проводил большей частью под бомбами. Солдат своих он старался беречь и загонял их в укрытия, сам же не мог там выдержать, вылезал с биноклем на крышу конюшни и оттуда наблюдал за налетом на город, на казармы и на окрестные села. У него был полевой бинокль, который он стащил перед отъездом на вокзал у Губерта, — и вот теперь с помощью этого бинокля он наблюдал за выматывающими душу воздушными налетами. Антек сознавал, что для защитника отчизны этого маловато, но был бессилен что-либо предпринять. Сейчас они были абсолютно беззащитны, и все же кое-кто из солдат не мог удержаться и время от времени стрелял из своей винтовки — вроде бы по самолетам, а на самом деле разве что по господу богу. Впрочем, Антек не мог запретить это солдатам.

На третий день к вечеру послышались какие-то взрывы на севере. Небольшой ломжинский отряд не имел ни связи, ни информации, ни каких-либо известий о происходящем. Радиосводки вскоре стали поступать хаотично и нерегулярно. Так вот, к вечеру выстрелы приблизились, только это была не артиллерийская канонада, которая осталась где-то позади, как будто пушки так и не двигались с места, а винтовочные залпы и одиночные выстрелы. Вечером ворвались какие-то мотоциклы, на казарменном плацу начался хаос.

— Выходи строиться! — передавали друг другу в темноте солдаты. Электростанция перестала работать, так что о затемнении не надо было заботиться.

Армейского, а тем более боевого опыта у Антека было мало. Их построили по четыре и приказали нести катушки с телефонным проводом. Быстро вышли они из города и направились на юг, в сторону Варшавы. Мерный стук сапог небольшого отряда разносился по шоссе; ни разговаривать, ни курить не разрешали. Монотонный шаг понемногу убаюкал Антека, и он полудремал на ходу. Сразу же за городом они вошли в лес.

Лес, как и всякий лес ночью, черной стеной вздымался над ними, лишь иногда виднелась светло-голубая, освещенная луной дорога. Постепенно в темноте начали вырисовываться лица товарищей. Ночь придавала им выражение сосредоточенное и уж никак не сонное. Антеку казалось, что он вместе со всеми взбирается на какую-то высокую гору, как будто ночью, в темноте они всходят на Заврат. Только странно, что не шуршит под ногами осыпь.

Через каждый час их останавливали на десять минут. Антек опускал на землю свою катушку и разминал наболевшее плечо. Пот, стекающий по спине, остывал, и его охватывало холодом. Потом где-то в передних рядах раздавался тихий окрик, что-то хрустело, и рота двигалась дальше.

На третьем часу марша кто-то ткнул Антека в бок.