Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

— А ей это было так важно?

— Ты знаешь, мне кажется, что им действительно важно спасение душ всех этих…

— А почему она не постриглась?

— Не знаю.

— Столько лет послушницей…

— Всем послушная послушница, — усмехнулся Януш.

— Ты циник.

— Знаю. Просто глупый каламбур. Но я действительно в отчаянии. Ведь она же из-за меня покинула этот монастырь…

— А что ты ей сказал?

— Ничего. Право же, ничего.

— Ты сказал ей, что любишь ее?

— Что ты выдумываешь! Просто мое появление пробудило в ней волю к жизни. Вот она и бросила все.

— Так что же, отошлешь ее сейчас в Париж?

— Никому она там не нужна.

— Как-нибудь устроится.

— Ты представляешь себе Париж для такой вот, которая возвращается… Нет более жестокого города.

— Ну и что же?

— Если бы не этот проклятый гитлеризм! Года два-три назад Берлин был бы для нее то, что надо. А теперь об этом не может быть и речи.

— Так как же?

— Дадим ей эту тысячу долларов, и пусть делает, что хочет.

— А что мы скажем ей? Откуда эти доллары!

— Что-нибудь придумаем. Только пусть уезжает.

Эдгар потушил папиросу в высокой пепельнице. Похоже было, что он боится взглянуть на Януша и сознательно отводит взгляд. И все же не выдержал, взглянул на приятеля и сказал:

— Януш, ты подумай…

Но тут раздался звонок, надо было возвращаться в зал.

Они сразу же вошли в этот причудливый, сталактитовый мир «Поэмы экстаза», наполненный теплым туманом. Их оплели лианы мотивов, вьющиеся между холодных колонн и огней. Теснилась зеленая листва оркестровых красок, и животное дыхание, и одышка засурдиненных труб. Вся эта прозрачная и зеленая, как морская вода, волна вознеслась раз-другой, чтобы рассыпаться пеной причудливых звуков, чтобы наконец достигнуть самого предела — какого-то неопределенного многоголосного крика, в котором стерлась окраска всех инструментов.

Когда поэма окончилась, Эдгар повернулся к своим спутникам:

— А все-таки это отлично сделано.

Но слова замерли у него на губах. Поза Ариадны была полна напряжения и глаза выражали ужас, а вместе с тем какое-то возвращение на землю.

«Так, наверное, выглядит пилот, который идет на посадку, побывав на высоте двадцати тысяч метров», — подумал Эдгар.

— Искусство все-таки должно иметь свои границы, — сказала, не двигаясь с места, Ариадна, — чтобы оно не переставало быть искусством.

Люди вокруг хлопали, выходили, а Ариадна с Янушем так и стояли столбами. Когда наконец они направились к выходу, Эдгар тихо спросил Януша:

— Когда мы скажем ей о деньгах?

— Погоди. Я скажу ей завтра.

Перед театром, на Ларго Арджентина, они остановились возле трех небольших храмов, в глубоком котловане, раскопанных в центре площади. Возле них росли деревья и рыскали одичавшие коты, которые пробирались понизу, сбегались и дико орали друг на друга. Ариадна долго приглядывалась к ним.

— Животные счастливые, — сказала она, — они не знают, что такое «Поэма экстаза».

Януш иронически улыбнулся.

— Всюду у тебя патетика, я уже отвык от этого.

Уговорились встретиться завтра в вилле Боргезе, в музее. Без всякого удовольствия осматривали они все эти достопримечательности. Голые женщины, будь то Даная или Паолина Боргезе, не производили на них впечатления. Усталые и потухшие вышли они из дворца и отправились бродить по парку. Настроение это, конечно же, исходило от Ариадны. Внешне спокойные, шли они дорогой, ведущей от виллы Боргезе к Монте Пинчио. Эдгар уже не в состоянии был выносить этой натянутости. Януш поглядывал на него с беспокойством, как будто не он знал о приговоре, вынесенном Эдгару, а, наоборот, от Эдгара зависела его, Януша, жизнь.

Эдгар глядел перед собой, чуточку щурясь от солнечных бл-иков, которые вспыхивали на стеклах быстро мчащихся им навстречу автомобилей. В прищуре этом заметна была усталость и легкое раздражение.

— А вы знаете, — сказал вдруг он, — дня через два-три я возвращаюсь в Варшаву. Из консерватории пишут… — Эта выдумка понадобилась ему как оправдание.

— И что же ты там будешь делать?

— То же, что и всегда. Преподавать.

— В Варшаве ты должен немедленно сходить к врачу, — сказала Ариадна, поднимая на него тревожный взгляд. — Немедленно…

Эдгар взял ее за руку.

— Не тревожься за меня, — тихо произнес он. — Я и так знаю, что со мной.

Ариадна резко вырвала руку и свернула на газон.

— Куда ты? — воскликнул Януш. — Нельзя топтать траву!

— Нельзя топтать траву! — передразнила его Ариадна и затопала ногами. — Какие вы послушные ученики! Школяры несчастные! Надоели вы мне с вашей благовоспитанностью. Графья! Полячишки паршивые!

Януш вскипел.

— Замолчи! — закричал он, пытаясь схватить ее за руку. — Идем!

— Слушать тебя не желаю! — кричала Ариадна.

И побежала по лужайке вниз, где в лощинке виднелись какие-то кустики, высаженные, видимо, специально для ночных оказий. Эдгар с Янушем быстро направились туда же по газону и вскоре наткнулись на нее: она сидела за кустами на мокрой траве и плакала как ребенок. Оба нагнулись к ней. Кусты и лощинка скрывали их от публики, снующей по аллее, и от строгих блюстителей порядка. Впрочем, все трое были уже в таком состоянии, что ни на что не обращали внимания. Ариадна громко всхлипывала и закрывала лицо платком. Накрашенные брови и ресницы размазались. Выглядела она некрасивой. Но Янушу стало жаль ее, и он, сев рядом, стал гладить ее по плечу.

— Успокойся, Ариадна, не плачь…

— Да, не плачь! Тебе хорошо говорить — не плачь. А я… Поглядишь на мою жизнь — как же тут не плакать?! Как же мне не плакать, когда все так худо, хуже некуда. И ничего, ну ничегошеньки нельзя исправить. Ну кто я теперь? Беглая монашка, — сказала она по-русски. — Вот-вот, как Гришка Отрепьев. Беглая монашка. И ни позади, ни впереди — ничего. И ты вот, Януш, вроде как Самозванец. Ну какой прок, если я выйду за тебя замуж? Не поеду я с тобой в твою Польшу, не уговоришь!.. Да ты и не уговариваешь! Когда-то ты меня любил, когда я была молодая и красивая… Ну какой мне прок, что я слушаю с вами Скрябина? Это же другой мир. Вот я была вместе с вами в другом мире… «Поэма экстаза» — это доказательство существования бога. Любая, самая что ни на есть простая монашка в моем монастыре верила в бога. А я? Что я?

— Господи, да у тебя же есть специальность, — утешал ее Януш.

— Какая специальность?

— Стоит тебе только появиться в Париже…

— С ума ты сошел. Двенадцать лет! Двенадцать лет для Парижа! Да там уже ни один торговец картинами, ни один директор этих пакостных заведений не помнит, кто такая Ариадна Тарло… «Искушение святого Антония» — дешевый балаган… Кто об этом теперь вспомнит? Одна только мать настоятельница, только она раз в месяц донимала меня: «Это ты, дитя мое, рисовала такую скверну?»